«Писарь — так и есть писарь», — подумал Филипп Афанасьевич и вспомнил, как однажды в райземотделе подивился он на машинистку, которая одной рукой пудрила нос, а другой щелкала на машинке... Он просто не мог уразуметь, как можно одновременно совмещать два таких дела. Вот и Салазкин сейчас писал и грыз яблоко — подарок Уртабая.
— Готово! — сказал писарь, отрываясь от письма.
— Читай! — Филипп Афанасьевич, наклонив голову, приготовился слушать.
— «Разлюбезная Феня! — начал Салазкин. — С величайшим чувством воинского долга, с горячим в сердце стремлением сообщаю Вам, что получил Ваш подарок, от которого закипело в моей груди, как в эскадронной кухне...»
— Борщ або каша? — зверски поглядев на Салазкина, спросил грозно Шаповаленко.
— Нет, я поставил многоточие, — невозмутимо ответил Салазкин.
— Запятую тоби в бок, що ты пишешь! Бисова твоя душа! «Разлюбезная», «закипела»! Щоб у тебя в башке закипело, як тесто в квашне твоей бабушки!
— Не нравится?
— Тьфу! Иди ты ко всем шавкам с твоим письменством! — Филипп Афанасьевич яростно сплюнул и поднялся.
— Не хочешь, от себя пошлю, — заявил Салазкин.
— Куда пошлешь?
— Фене Ястребовой.
— А кому посылка?
— Да какое мое дело. Адрес есть, а посылка могла и мне достаться.
— Ну и что же? — немного опешив, спросил Филипп Афанасьевич.
— Ничего. Кому хочу, тому и напишу. Тебе-то что?..
— Да пиши хоть турецкому султану!
Шаповаленко, махнув рукой, шагнул к своей палатке.
— И напишу! — запальчиво крикнул вслед Салазкин. Но тут же, хохоча, добавил: — Филипп Афанасьевич, вернись, я пошутил. Честное слово! Вернись!
— Вернусь, так не обрадуешься! — огрызнулся Филипп Афанасьевич и неожиданно лицом к лицу столкнулся с офицером связи Поворотиевым.
— Чего это вы бранитесь, товарищ Шаповаленко?
— Да вот, товарищ старший лейтенант, попросил писаря письмо составить, а он, щоб ему пусто...
— А вы что, неграмотный?
— Не то щоб неграмотный, но тут тако дило...
Филипп Афанасьевич подробно изложил всю историю и показал Поворотиеву фотографию.
Увидев на карточке девушку, Поворотиев так и застыл с улыбкой на лице. Ему казалось, что сейчас эта милая девушка с ласковым взглядом выпрыгнет из окна и белыми мягкими руками обовьет его шею. Шаповаленко протянул письмо Фени. Поворотиев быстро прочел его, и лицо его озарилось ясной и счастливой улыбкой.
— Написать, конечно, надо... Даже обязательно надо, — точно размышляя, проговорил Поворотиев.
— Як же не писать. Разве можно те писать... — подтвердил Шаповаленко.
— Вы напишите попроще и покороче. Скажем, так: большое красноармейское спасибо за подарок, постараюсь с честью защищать нашу родину...
— Верно, — согласился Филипп Афанасьевич. Совет лейтенанта ему понравился.
— Послушайте, товарищ Шаповаленко. Эта фотокарточка... Она вам очень нужна?.. — вдруг нерешительно спросил Поворотиев. При этом он невольно покосился прищуренным глазом на бороду казака, обильно украшенную сединой, на отвислые усы и глубокие морщины, точно сравнивая его лицо со своими загорелыми щеками, на которых, собственно говоря, и брить-то было нечего, если не считать золотистого пушка над верхней губой. Только брови у него росли густо и ровно, сцепившись над самой переносицей.
— Очень нужна! Разрешите итти, товарищ старший лейтенант? «Ишь ты, тоже фотокарточка понадобилась», — с внутренней обидой подумал Филипп Афанасьевич.
Ему казалось, что все стараются завладеть его подарком, не считаясь с чувством законного права. Огорченный до крайности насмешливым и нелепо-вычурным письмом Салазкина и просьбой Поворотиева, он не утерпел и, придя в свою палатку, распечатал «НЗ» и, выпив самую малость, написал своей новой знакомой письмо, не подозревая, что лейтенант Поворотиев за это время испортил уже не меньше пятнадцати листов бумаги, но все-таки сочинил письмо Фене Ястребовой. Послал свое письмо и писарь Салазкин.
...Захар Торба вошел в палатку в тот самый момент, когда Филипп Афанасьевич в третий раз прикладывался к горилке. Между друзьями произошла размолвка. Захара возмутила недисциплинированность Шаповаленко.
— Что у тебя за натура така, Филипп Афанасьевич? — сказал он.
— Ни якой натуры, — торопливо застегивая переметную суму, отозвался Шаповаленко.
— Як у тебя утроба принимает?..
— Ничего пища, с нее в голови чорт свище... — вытирая усы, балагурил Филипп Афанасьевич.
— Ты, Филипп Афанасьевич, дурку не кажи. Я тебе серьезно говорю...
— Та я не шуткую.
— Знаешь, что не приказано «НЗ» трогать...
— Да що ты ко мне причипився, як репей к бурке! Прямо хорунжий, только эполетов немае...
— Не хорунжий, а командир взвода!
Скулы Захара дрогнули, и он резко отчеканил:
— Пойдешь на конюшню дневалить.
— А не мой черед... — все еще не понимая, куражился казак.
— Вне очереди пойдешь! Понял?
— Это то, наряд? Взыскание? Да ты знаешь...
— Все знаю. За потребу неприкосновенного запаса накладываю...
— Щоб я пошел, щоб мне...
— Пойдешь! Я приказываю... — сухо и повелительно проговорил Захар, наблюдая за каждым движением своего друга. — Не забывай, Филипп Афанасьевич, зараз война!
Филипп Афанасьевич мгновенно смолк и, посапывая в усы, дергал их, точно пытался стряхнуть намерзшие ледяные сосульки, как это бывает в лютую зиму. Однако мороз ударил только глубокой ночью, когда дружок Захара Торбы сменился после внеочередного дежурства.
В октябрьские сумерки полки снялись по боевой тревоге и вышли на большой смоленский шлях.
Торба посмотрел на компас. Светящаяся стрелка показывала, что войска движутся на восток.
В эту ночь конница шла каким-то сумбурным, безалаберным маршем, то стремительной, переходящей в галоп рысью, то медленно, шагом, а то подолгу по неизвестным причинам топталась на месте. Такой неравномерный марш выматывал всадников. Быстро наступала усталость, клонило ко сну.
— Эй, казак! Смотри, коню уши отгрызешь!.. — тыча задремавшего в бок плеткой, говорил Шаповаленко. — Не вались на один бок, коню спину собьешь, наездник! Пешк
— Почему стоим, хлопцы? Не марш, а яка-то хреновина...
По рядам пробежал было недружный смешок и тут же замер. Казаки, видя проходящий мимо людской поток, тревожно переговаривались. По мерзлой земле, скрипя и громыхая, катились брички, солдатские кухни. Ревел скот, повизгивали поросята. Где-то наперебой плакали ребятишки. Вперемешку с обозами и артиллерией, тарахтя пулеметными дисками и котелками, шла пехота.
— Передать по колонне, почему стоим? — раздавалось по рядам.
— Делегатов связи в голову колонны, к генералу!
