возвышающий сам себя унижен будет, а унижающий себя возвысится'.
В свое время папа с кучкой подобных эстетов-демократов (возможно, из лучших побуждений) раскачивал лодку монархического государства с такой силой, что внес в его развал заметный вклад. Тогда в нем бурлила азартная жажда самоутверждения, политического эпатажа, поиска приложения только своей воли, мнения, взгляда, позиции. Но существует и другая мудрость, которую называют Божьей: 'Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены'.
Примечательно, что именитый дед БВП на семейных фотографиях и в фас и профиль – вылитый татаро-монгол. Азиатский генезис подтверждает особая сексуальная прыть императорского службиста: ему удавалось, уже будучи немолодым, успешно отрабатывать свой искус в постели двух немок – матери и ее дочери. Может быть, кто-то и сомневался в эффективности квадратно-гнездового метода возделывания любовных кущ. Иначе зачем внуку в одном из своих произведений замечать: 'Но, но, полегче шуты. Я зарубок не делаю'. Те слова произнес раздосадованный палач. Дед же нашего подследственного палачом никогда не был, даже наоборот, – отличался крайними демократическими взглядами. Но в его умную татаро-славянскую голову никогда не приходила дурь сокрушать монархию. Причем, ему удавалось сочетать демократическую приверженность с верным служением нескольким поколениям российских монархов. Безусловно, остается загадкой то мастерство, с которым дед умел сочетать сексуальную всеядность с демократической лояльностью и неукоснительным служением Закону, Монархии: Что ж, пей эту бурду надежды, мутную, сладкую жижу, надежды мои не сбылись, я ведь думал, что хоть теперь, хоть тут, где одиночество в таком почете, оно распадется лишь на двое, на тебя и меня, а не размножится, как оно размножилось – шумно, мелко, нелепо'…
Дочь всеядной немки стала женой царского министра. Она приняла традиции высшего света: успешно наставляла мужу рога, напоминая, что у него отвратительно-холодные ноги ('как у лягушки'), вызывающие в тонкой женской душе отвращение к супружескому ложу. Да и то сказать: попробуй босиком да по льду пройтись. Основательным оправданием для полигамности страдалицы-немки служила версия о том, что Петр Великий был зачат Натальей Нарышкиной вовсе не от царя Алексея Михайловича (законного супруга), а от царедворца Стрешнева (недаром, многие считают, что Петр больше татарин и ирландец, чем татарин и славянин).
Но не о Петре Великом речь – о писателе великом идет разговор. А он ведь набрался где-то наблюдений, которые потом в творческом порыве переносил в свои произведения: 'Она взглянула на койку, потом на дверь. – Я не знаю, какие тут правила, – сказала она вполголоса, – но если тебе нужно, Цинциннат, пожалуйста, только скоро'. Ее житейскую философию писатель определял почти афористически: 'Я же, ты знаешь, добренькая: это такая маленькая вещь, а мужчине такое облегчение'. Судя по семейным фотографиям от бабушки пришли в произведения и другие сочные символы: 'Круглые карие глаза и редкие брови были материнские, но нижняя часть лица, бульдожьи брыльца – это было, конечно, чужое'. Так это или не так – вот в чем вопрос!? Одно с уверенностью можно утверждать: будущий великий писатель с раннего детства имел память цепкую, ум наблюдательный и язвительный. Возможно, облик любимой бабушки и семейные сплетни отпечатались в его голове достаточно прочно.
Все сходится на том, что в сердцевине клеток, дарованных Божьей волей, во плоти будущего писателя, клокотали генетические страсти, являвшиеся биологическим эхом татаро-монгольского, немецкого, немного еврейского, а потом уж славянского и еще черт его знает каких этносов. Не стоит мучиться подозрениями – отвержением или доказательством их. Куда проще и вернее обратиться к результатам единственно верного экзамена на зрелость и добропорядочность – к Божьему суду! А вот здесь ясно слышится звучный шмяк оплеухи: парочка дядьев писателя по материнской и отцовской линиям была подпорчена гомосексуализмом. К счастью, судьба сия миновала нашего подследственного, но накрыла всей мощью странного порока его родного брата. Другие родственники мужского пола, как становится очевидно по большинству источников тянули лямку завзятых бабников. Но может быть прав писатель, заявляя устами героев своих произведений: 'Когда волчонок ближе познакомится с моими взглядами, он перестанет меня дичиться'. Или вот еще весьма примечательное: 'Но так как нет в мире ни одного человека, говорящего на моем языке; или короче: ни одного человека, говорящего; или еще короче: ни одного человека, то заботиться мне приходится только о себе, о той силе, которая нудит высказаться'.
Пролетарская революция (самая справедливая в мире?!) превратила отпрысков некогда знатного и богатого рода в нищих изгнанников. И приложили к тому руку сами пострадавшие – действуя где активно, а где пассивно. Финал для многих был трагическим: дед умирал в фешенебельной психушке со страшным развалом мозгов, отец – ни за что ни про что застрелен монархистом. Причем, тот человек, кого он закрыл собственным телом от пуль убийц, даже рукой не шевельнул, чтобы в свою очередь отвести револьвер, направленный в спину катающегося по полу благородного человека, силящегося вырвать оружие у одного из нападавших. Потом все оптом (всей политической партией) и по одиночке будут вздыхать и лить крокодиловы слезы, забыв возместить материально потерю кормильца семье, влачащей нищенское существование. Трагические события, естественно, потрясли сына (писателя), скорее, он вовсе никогда не оправился от рокового удара: 'Я обнаружил дырочку в жизни, – там, где она отломилась, где была спаяна некогда с чем-то другим, по-настоящему живым, значительным и огромным, – как мне нужны объемистые эпитеты, чтобы их налить хрустальным смыслом… – лучше не договаривать, а то опять спутаюсь'.
Трудно сказать, так ли, как изложено здесь, рассуждали мудрые таксы наблюдая жизнь примечательного семейства. Одна из такс, последняя, доживала в бедной квартирке в Праге уже во время Второй мировой войны с матерью писателя – с прекрасной, но печальной Еленой. Скорее всего чудесные животные видели больше, чем сказано, ибо они тоже Божьи твари, и поскольку практически безгрешны, то и стоят к Нему ближе, чем многогрешный человек. Они понимали человечий язык, но не могли произносить затасканные слова, потому надсадно лаяли и сердились, ворчали. И было от чего заводиться: 'Но для меня так темен ваш день, так напрасно разбередили мою дремоту'.
Кто же эти замечательные таксы, почему их выбрали в друзья в этой семье? Читаем у маститых специалистов: 'Таксы не вымески какой-то другой породы собак, а вполне определенный тип, сложившийся в далеком прошлом, когда они преследовали тех же животных, что и после их доместикации человеком'. Оказывается эту небольшую собачку ничто не может испугать и остановить, она универсальный охотник, способный работать на поверхности земли и в тесной норе. Она превосходный сторож, бдительный, смышленый, безошибочно распознающий, кто подходит к хозяину-другу, – добропорядочный человек или враг, негодяй. Однако, если с таксой обращаться плохо, она становится упрямой и непослушной, лишний раз подтверждая, что является личностью с огромным чувством собственного достоинства, благородства и выдающихся способностей. Таксы способны разделить участь отверженного или больного человека, – они осуществляют его лечение, подпитку волей к жизни, противодействием тоске и одиночеству. Одно необходимо помнить: 'такса, будучи превосходным охотником, работающим как над, так и под землей, отличается редкостной независимостью и самостоятельностью'. 'Нет этих слов в том малом размере, который ты употребляешь для своих ежедневных нужд'. Такие слова не всегда способен найти хозяин таксы, потому он чаще должен пристально заглядывать в глаза умному животному: 'Но что, если это обман, складка материи, кажущаяся человеческим лицом'… БВП своими последующими взрослыми действиями докажет, что он усвоил норов таксы, ее метод утверждения в жизни. Он мог работать в любой стране, иначе говоря, травить зверя и на земле и под землей.
Так что же такое Воля Божья в преломлении к жизни земных существ? Сдается, что Всевышний по своим меркам решает простые задачи. Но, например, для человека, они превращаются в загадочные ребусы. Чье влияние первично, а чье вторично – такс, живущих на правах избранных членов семьи, или людей, дополнявщих такое сообщество – макромир будущего писателя? Пожалуй влияния здесь взаимные и паритетные. Однако, учитывая светскую разболтанность этой приятной компании, трудно предположить, что такса в ней воспринимала своих хозяев, как альфа-лидеров, команды которых необходимо выполнять незамедлительно и старательно. Скорее все решало великое собачье достоинство – преданность, дружелюбие и сострадание к слабому человеку. А, так называемые альфа-лидеры, воспринимались таксами с иронией и благодушием.
Люди-гегемоны – поколение, живущее в данном временном срезе, находили оправдание той психологической казуистике, которую в изобилии демонстрировали деды и отцы, братья и сестры, дети и гувернеры. Они никуда не могли уйти от нее, заражались ею. Чего стоит хотя бы припадочное объяснение в
