— Откуда я знаю. Чего-нибудь.
И я как можно громче запел:
— «В такую шальную-ую пого-оду нельзя доверяться волнам…»
Но тут Генка стал чихать, и я перестал петь.
— Теперь послушаем, что получилось, — сказал он.
Запись вышла хорошая, и мы смеялись до слёз. Особенно здорово записалось моё пение и Генкины чихи.
— А сейчас — за дело, — сказал Генка. — Что там на завтра учить?
— Я думаю с географии начать. Помнишь, Людмила Ивановна грозилась тебя спросить. Да и у меня всего один трояк.
— География так география, — бодро сказал Генка. — Что там задано?
— Реки Западной Сибири.
Я открыл учебник, и Генка медленно, с выражением прочёл страницу об этих реках.
— А теперь — спать.
Он лёг на кровать, я — на диван. Сначала я слушал запись, потом перестал, но уснуть не удавалось.
— Генка, — сказал я, — не уснуть никак.
— А ты постарайся, — ответил он с кровати. — Учиться всегда тяжело.
— Магнитофон мешает, — сказал я.
— Мне тоже мешает, — признался он.
— Знаешь что, — сказал я, — давай пока его выключим. Когда я усну, ты его включишь. И я один во сне поучу. Потом ты меня разбудишь. Тогда я подежурю, а учить во сне будешь ты.
— Идёт, — сказал он.
Магнитофон замолчал, и сразу стало так хорошо, тихо…
Разбудила нас Генкина мама. На улице уже горели фонари, а по телевизору должен был начаться детектив.
— Что-то я ничего не запомнил, — буркнул я.
— А ты и не мог ничего запомнить, — мрачно сказал Генка. — Пока я ждал, когда ты уснёшь, я и сам уснул. А магнитофон молчал.
— Что же делать?
— Есть идея. Тебя ведь завтра не обязательно спросят.
— Могут и не спросить.
— А меня точно спросят. Так вот. Берём завтра в школу магнитофон с записью этого материала. Когда меня вызовут, ты незаметно включишь магнитофон, и все подумают, что я отвечаю.
— Но ведь ты должен будешь рот открывать?
— Ерунда. Рот я открывать буду. А чтобы не заметили, что это не я говорю, я голову пониже опущу. Будто думаю.
Генкина идея мне понравилась, и мы пошли смотреть телевизор.
На следующий день география была первым уроком. Мы с Генкой сидим на последней парте, и спрятать магнитофон было просто. Все расселись, вошла Людмила Ивановна и первым, как мы и ожидали, спросила Генку.
— Сейчас Петров расскажет нам про реки Западной Сибири, — сказала она.
Генка встал, опустил голову и зашевелил губами. Я врубил звук и включил магнитофон. Через несколько секунд оттуда послышался мой сдавленный голос:
«А что говорить-то?»
«Что хочешь, то и говори», — отвечал Генкин голос.
«Не знаю, что говорить», — сказал мой голос.
«Ну хоть полай», — сказал Генкин голос.
Я похолодел. Генка перепутал кассету, и вот из магнитофона понёсся лай.
— Выключай скорей! — шипел Генка.
Но я так растерялся, что забыл, как выключать. Кассета крутилась, я лаял, пел, Генка чихал, а в классе стоял такой хохот, что я думал, стены обвалятся. Даже Людмила Ивановна так смеялась, что не поставила Генке двойку.
После этого мы решили учить уроки по-старому. Но всё-таки мы не в обиде. Магнитофон — вещь хорошая.
Осенняя простуда
Тихо в классе.
Пыхтит впереди меня Санька Сапырин. Пыхтит и скребёт затылок. Значит, застрял. Аня Суркова наклонилась и роется у себя в портфеле. Она вечно что-нибудь забывает или теряет. Татьяна Сергеевна делает ей замечание, и Аня продолжает писать.
Тихо в классе. Идёт самостоятельная работа.
Урок подходит к концу, а я ещё и половины не сделал. Нет вдохновения. Я сижу и рисую на бумажке верблюдов. Рядом со мной на парте пусто. Там должен сидеть Генка, но его нет. Он болеет уже вторую неделю. Сначала я ему даже завидовал. Ведь хорошо так иногда поболеть. Сиди себе дома, книжечки почитывай, апельсины жуй. Ни тебе контрольных, ни уроков. Но Генка что-то долго болеет. Не выписывают его. Температура, говорят, прыгает. И чего она прыгает?
Я перестаю рисовать верблюдов и смотрю на Генкино место. Интересно: что он сейчас там, дома, делает? Скучно ему, наверное. И мне без него как-то неуютно.
Я смотрю в окно и вдруг вижу, что идёт снег. Первый в этом году. И я невольно говорю вслух:
— Снег.
Все поворачивают головы, и в классе проносится шёпот:
— Снег! Снег пошёл!
Смотрит в окно и Татьяна Сергеевна и говорит:
— Вот мы и дождались первого снега.
На улицу все выскакивают довольные, галдят, толкаются, снег друг другу за шиворот пихают. Кто-то тут же предлагает сразиться в снежки. Но я отказываюсь.
Я иду к Генке.
Около его парадного я леплю большой снежок и несусь на четвёртый этаж.
— Болящим привет! — говорю я. — А вот вам апельсинчик. — И я протягиваю Генке снежок.
— Ух ты! Снег!
Генка берёт снежок, и я чувствую, что ему ужасно хочется его лизнуть.
— А я как раз сейчас в окно смотрел. Гляжу, снег пошёл. Эх, думаю, потрогать бы! А тут как раз ты звонишь. Ты, Серёга, прямо телепат.
Мы проходим в комнату. Генка крутит снежок в руках, подбрасывает его, и он начинает таять, оставляя на паркете мутные лужицы.
— Генка, — говорю я, — давай швырни его в форточку. А то растает.
— Нет. Я его в холодильник положу. А завтра, когда один буду и когда скучно станет, достану.
Генка бежит на кухню. Я оглядываюсь. На столе полно всяких лекарств, лежит градусник, кровать разобрана. Я беру градусник и смотрю температуру. Тридцать семь и три. Вот подлая температура! А может, градусник испорчен? И мне так захотелось, чтобы Генка скорей поправился, что даже в носу защипало.
Генка возвращается.
— Ну как ты? Всё болеешь? — спрашиваю я.
— Болею, — вздыхает Генка.
— Надоело?
— И не говори. Жуть как надоело. Вот когда в школу ходишь, думаешь: эх, заболеть бы там или палец
