душе было тревожно. За последнее время поселок Васильевский жид какой-то особой, напряженной жизнью. Роптали не только каторжане, но и вольнонаемные рабочие.
Мысли Маринки были прерваны шумом за дверью. Вошла Матрена Дмитриевна, хозяйка дома, рослая, скуластая, похожая на якутку.
– А ты все читаешь, – обметая с черных, неуклюже подшитых валенок прилипший снег, сказала хозяйка.
– А что делать? – вздохнула Маринка и бережно свернула замасленный листок.
– И то правда. Ночь-то теперь будто год тащится, – согласилась Матрена Дмитриевна. – Завалишься с вечера, ну и проснешься ни свет ни заря и начинаешь в потемках-то про всякое вспоминать… Охо-хо! Когда в шахтах на мокрых работах была аль на Нерпинске в лесах, бывало, за день-деньской так намаешься, не помнишь, как на тюфяк рухнешь… Вроде как глаза только зажмурила, ан глядишь, вставать пора. А теперь даже и сна нету…
– Хотите, я вам, тетка Матрена, вслух почитаю, – предложила Маринка.
– Спасибо, касатка. Вот прошлась маненько – и уже моченьки моей нету. Грудь заложило, а по хребту будто кто поленом огрел. Ох как ломит! Все шахта проклятущая! – жаловалась Матрена.
– А вы прилягте. Печка у нас теплая. Я тут без вас протопила ее и березовых угольков натушила. Самовар можно поставить.
– Чаек – это добро! Ан глянь, все поспела: и печку истопила, и уголечков натушила.
– Даже голову вымыла и волосы просушила, – тряхнув пышной и длинной косой, похвалилась Маринка.
– Ох какая умница ты моя ясная! А что щеки так разрумянились! Береги себя и красоту свою береги.
– Да бог с ней и с красотой! – смутилась Маринка. – Мне от нее иногда так тягостно, согласна хоть рябенькой какой быть…
– Ишо чего выдумаешь! На уродину-то и тень не глянет, и собака не тявкнет…
– Ах, тетенька! Вы не знаете, как мне муторно! – положив смуглые руки на стол, горячо проговорила Маринка.
– Ох, будто бы и не знаю. Сегодня вон опять встретился мне… – Поджав подбородок широкой сморщенной ладонью, Матрена спохватилась и умолкла. Ей не хотелось расстраивать Маринку, но было уже поздно, да и промолчать тоже нельзя. Предупрежденного и беда минует.
Маринка встрепенулась и подняла от стола встревоженное лицо.
– Кого же вы встретили?
– Да есть тут один берендей-лиходей.
– Наверно, опять урядник Каблуков? – Маринка резко повернулась лицом к хозяйке. В ее темных глазах блеснул огонек, да такой жгучий и беспощадный, что хозяйке стало не по себе.
– Нет, не он. Того я не видела. Это другой…
– Кто же еще? – Маринка даже облегченно вздохнула: она была убеждена, что страшнее Каблукова никого быть не могло.
– Есть тут подрядчик один, Тимка Берендеев, дружок и прихвостень самого Цинберга.
Немца Цинберга, управляющего Андреевским прииском, Маринка знала. Этот человек был грозою рабочих, самовластным на приисковом поселке царьком.
– Что ему от меня нужно? – спросила она.
– Известно что… «Каждый день, говорит, в гости к вам собираюсь, да никак все не соберусь… Передай, говорит, своей жиличке, чтобы поприветливей была и нос не задирала, а задерет, так мы знаем, как надо вашего брата взнуздывать…»
– И что вы ему ответили? – насторожившись, спросила Маринка.
– Что можно ответить такому пакостнику? – Матрена вопросительно посмотрела на застывшую жиличку. – Сказала ему, что ты на такие дела неспособная и всякое прочее, а он, гаденыш, так распалился и такого наговорил, что и повторять срамно!
– Как он может, господи боже мой! – прижимая руки к груди, со стоном выкрикнула Маринка.
– Такой расподлец все может…
– Ну уж нет! – Маринка поднялась, поправила на плечах пуховый платок и отошла к промерзшему окошку. Лицо ее горело. Усилившаяся вьюга скрежетала оторванным ставнем и заунывно выла в трубе. Было слышно, как ветер свирепо хлещет снегом в стекла и хищно рыщет по крыше застрявшего в сугробе домишка. – Как они смеют! – шептали ее губы.
– Ты, доченька, ишо не знаешь, какой это злодей, – покачивая головой, продолжала Матрена. – Ведь он, дьявол, что творит: ежели какая не захочет этой срамотой с ним заниматься, так он гонит ее на самую что ни на есть каторжную работу.
– Но я-то ведь не каторжная!
Опустив голову, Матрена медленными шажками подошла к комодику, достала из ящика шерстяной клубок со спицами в недовязанном чулке и села на скамью, прислонившись спиной к голландской печке.
– Охо-хо, касатка моя! А чем мы отличаемся от каторжников-то? – спросила Матрена. – Где и какую можем сыскать управу?
– Да есть же главное начальство? – вырвалось у Маринки.
