— Прочитай мне его вслух, — сказала Бабушка. — Не могу бросить вязанье. Едва ли успею выполнить заказ к сроку, а деньги нужны. Таня, приходили за деньгами из пекарни?
— Сегодня были два раза.
— Но слушайте, слушайте! — И Лида начала читать вслух:
— С лимоном?! — вдруг сердито вскрикнула Мать. — Когда это были лимоны у нас в доме? Лимон стоит шестьдесят сентов за штуку!
— Что ты, Таня! — Бабушка остановила ее с упреком. — Каким тоном ты это говоришь? Ты удивляешь меня.
— Удивляю? Даже
Она вдруг заплакала. Она стояла перед Бабушкой, жалкая-жалкая, плакала и повторяла:
— А я все прошу и прошу…
Лида кинулась к Матери, обняла ее и тоже заплакала. Бабушка крепилась, не сдавала позиции.
— И полно, Таня! У нас две свободные комнаты, а у людей нет крыши. Приедут три бедные женщины. Монашки. Ну, немножко больше работы. Ну, еще немножко попросишь в долг. Они — великие постницы, кушают мало. Поделимся тем, что будет…
Но и Мать не хотела сдаваться:
— На постном масле? Да? С лимоном?
— Таня, они не могут есть на сале, оно — скоромное. А ты подумай о другом. Дети наши никогда не были в православном монастыре, не видали монашек, не говорили с ними. Ведь это — кусочек прежней России приедет в наш дом. Лучше станем радоваться этому. Как будто что-то из прошлого, прикоснемся к чему-то родному! Что — бедность? Что — унижение? Они всегда с нами. Да и грех отказать, стыдно. Наши семьи в прошлом всегда поддерживали монастыри.
Но и Мать успокоилась, и Лида уже сияла:
— О Бабушка, дорогое наше «превосходительство»! Сейчас же им и напишу «скорый и утвердительный ответ».
— Нет, нет, Лида, это я сама напишу. Подобные приглашения пишет старший в семье. От тебя — это было бы даже не совсем вежливо.
Мать только терпеливо улыбнулась.
— Смотрите, вот и другое письмо, и тоже какое-то странное. И бумага еще хуже, — воскликнула Лида. — Какие странные буквы! На каком же это языке? Неужели по-английски? Мама, это вам.
— Читай, Лида, у меня мокрые руки, я мою посуду.
Письмо, или вернее, поэма, род одиссеи, было от мадам Милицы. Написано оно было смесью четырех наиболее известных мадам Милице языков. Его невозможно было ни прочитать, ни понять сразу. Нужно было научное исследование корней слов и их морфем, приставок и окончаний, но и этого было бы недостаточно. Письмо имело высокоторжественный, архаический и запутанный стиль. К тому же у писавшей был собственный взгляд на знаки препинания и употребление заглавных букв.
Все по очереди старались читать письмо. Обсуждали, догадывались. Было очень интересно.
Мадам Милица так и не попала Шанхай. Сначала ее остановили в Тан-Ку, Кто остановил, было неясно. Мадам Милица писала «остановили» в заглавных буквах, затем следовал странный письменный знак, и с трудом разбиралось дальше «враги». На пароходе она все же добралась до Шанхая, но ей не позволили сойти на берег. Шанхай был на военном положении, и она — мадам Милица — свидетель, что бой шел в Чапей. Пароход отчалил, и мадам Милицу повезли в Гонконг. Итак — привет всем с дороги!
Но не только факты, были и наблюдения и мысли — и мадам Милица щедро делилась ими с Семьей, хотя и знала, что это потребует двойного количества марок.
Она сообщала, что на пароходе, как и везде, только два класса людей: те, у кого есть деньги, и те, у кого их нет. Для первых есть все услуги и все удобства. Каково путешествие для вторых, спросите мадам Милицу. Она вам скажет. В таком путешествии ее утешением было, что она все знала вперед, ничему не удивлялась и сохранила полное личное достоинство.
Она просит Семью не беспокоиться: мадам Милица умрет, когда ей будет восемьдесят четыре года, чего нельзя сказать — увы! — о многих богатых пассажирах парохода. И умрет мадам Милица спокойно, в своей постели. С усмешкой она поэтому смотрит в жерла и китайских и японских пушек и сохраняет спокойствие, когда сообщают, что не то аэроплан, не то субмарина гонится за пароходом, чтобы его взорвать. Они не смогут вырвать один-единственный волос из ее прически. Слепцы цивилизации! И она шлет привет и поклон всей любимой Семье, особенно Бабушке. Пожалуй, передайте привет и миссис Парриш.
Письмо с остановками читали весь день.
Вечерняя газета принесла хорошую новость.
— Слушайте, — кричала Лида, вбегая с газетой, которую выписывала и никогда не читала миссис Парриш. — Слушайте: добровольцы отпускаются сегодня. Они получат по десять китайских долларов за каждый день службы. Боже! Значит, Петя придет и принесет — считайте, считайте! — о Бабушка! Он купит мне белые туфли! Мама, вы позволите, чтобы он купил мне белые туфли? С кусочками коричневой кожи на носке и пятке!
— Видите, — сказала Бабушка, — вот и деньги на лимоны!
А Лида все читала и перечитывала, считала долги и деньги и что кому нужно — и все выходило, что, пожалуй, купят ей туфли. И если кончена война, откроют магазин, где она служила, и она пойдет работать — зарабатывать. Как всем будет легче!
Мать не сказала ничего, но у ней встрепенулось сердце. Она хоть немножко уплатит кое-какие долги.
Лида ушла мечтать в сад. За время войны она не служила. Она отдохнула, выспалась. И вдруг стала мечтать. Там, где она плавала, стал ей встречаться американский мальчик. Славный такой! Года на два-три старше. Куда Лида ни пойдет, он как-то все там же. И все улыбается. Всегда поклонится. Скажет «здравствуйте» и «какая погода, — не правда ли?». Что бы это могло значить? Неужели? О, неужели?
Она побежала к Бабушке спросить:
— Как вы думаете, Бабушка, когда я совсем вырасту, буду я красивой?
Бабушка внимательно посмотрела на Лиду:
— Как сказать! Ты не будешь такой красивой, какою была Таня. Но ты будешь ничего себе.
— И только?
— Ну, да, довольно хорошенькая.
— А я пою хорошо?
— Хорошо, но у тебя нет школы.
Лида только вздохнула. Но и с этим — «хорошенькая, поет хорошо» еще можно жить. Ей сшили платье. Вот есть надежда на туфли. Стоит жить! Не надо огорчаться. Живут же другие и без голоса и без туфель.
— Чем мечтать, — сказала Бабушка, посмотрев на Лиду, — вычисти-ка все сковородки. Я говорила, не
