Тихий осторожный стук в окно разбудил Мать. Испуганная, она проснулась. Кто-то опять бросил горсть песку в окно. В доме зарычала Собака. Мать слышала, как Петя, успокоив Собаку, осторожно пробежал к выходу и открыл дверь. Затем дверь закрылась. Петя вошел и тихонько вызвал Мать в прихожую, чтобы разговором не разбудить Лиду.
— Тетя… — сказал он шепотом, он остановился на миг и еще тише закончил: — Я ухожу.
— Ты уходишь? Так поздно? Куда? Зачем?
— Я совсем ухожу. Человек пришел за мной.
— Что? Что? — Она начала страшно дрожать. Слышно было, как стучали ее зубы.
Он взял ее руки и нежно их поцеловал.
— Мы уже решили это, помните? Мне нельзя здесь оставаться.
Мать сделала невероятное усилие. Она должна была действовать спокойно в эти последние несколько минут.
— Я скоренько соберу тебе узелок: пищу, белье.
— Ничего не надо, Тетя. Я не возьму с собой ничего. Надену пальто — и уйду.
Они стояли друг против друга, стараясь не встретиться взглядом, не выдать своего волнения.
— Вы постойте здесь, Тетя. Я пойду возьму пальто, деньги и попрощаюсь с детьми.
Когда он целовал Диму, тот не слышал и даже не пошевельнулся. Лида же открыла глаза, светло улыбнулась и сказала: «Что такое? Почему ты в пальто, Петя?» — и, не дожидаясь ответа, опять сладко заснула.
Оставалось проститься с Матерью. Она, сжав до боли зубы, благословила его. Потом, положив руки ему на плечи, отступила на шаг:
— Дай посмотреть на тебя, Петя!
Она смотрела на него прямым последним взглядом.
— Больше не увидимся в жизни!
— Тетя, — прошептал Петя, — пока есть жизнь, есть надежда. Не бойтесь за меня. Знаете, сам я ничего не боюсь.
— Бог да хранит тебя! — И она еще раз перекрестила его широким крестом.
— Тетя, — вдруг начал Петя смущенным тоном, — все может случиться. Если б я встретил дядю, что сказать ему от вас и от имени Лиды?
— Ничего. Просто скажи: привет из Китая. Раздался осторожный стук в дверь.
— Пора, я задерживаю их, — зашептал Петя.
Они вышли на крыльцо. На его теневой стороне стоял одноглазый бродяга. Кто-то другой, большой и широкий, ждал за решеткой калитки.
Ночь была как-то особенно тиха и печальна. Луна сторожила над миром усталым безрадостным глазом. Легкий туман, дыхание спящей земли, поднимался и плыл под луной. Он был темен внизу, у земли, но, поднимаясь, делался редким, светлее и легче. Редея, он поглощал лунный свет и сам превращался в опаловое сияние. Он смягчал очертания зданий, все лишал цвета, стушевывал разницу между землею, деревом, камнем — все сливалось, все делалось только собственной тенью. Ничего, казалось, не имело ни своей глубины, ни веса, все было призрак и тень.
«Этого не может быть, — думала Мать, — это мне снится. Ночь никогда не бывала такой…»
Она посмотрела вокруг.
«Не эти совсем деревья, — думала она. Обернулась, взглянула на дом. Без единого света в окнах он казался каким-то плоским, пустым внутри, давно брошенным, чужим домом. — И дом не тот, — думала Мать, — все это снится».
Мир был — свет, поглощаемый тенью. Тишина. Печаль и безнадежность.
Где— то начали бить часы. Звуки падали глухо, как будто бы их бросал кто-то сверху.
«Полночь», — подумала Мать и опять задрожала.
— Принес деньги? Давай! — сказал бродяга свистящим шепотом.
Петя дал ему деньги. Бродяга зажег спичку, чтобы проверить.
— Правильно. Теперь пошли. Прощайте, мадам! Будьте здоровеньки!
И они ушли.
Они ушли из сада. Хлопнула калитка. Шаги звучали уже по каменной мостовой переулка, звучали странно, трое шли не в ногу.
Из сада — в переулок, из переулка — на широкую улицу — Петя уходил все дальше и дальше — из города, из Китая, из жизни Семьи.
Мать бросилась за ним. Но она знала, что не надо этого делать. Она остановилась у калитки и стояла там, схватив железный болт руками, крепко-крепко. О, эта человеческая бедность, бессилие управлять своею судьбой!
Дверь скрипнула, и Собака вышла из дома. Медленно, тяжелым шагом она сошла с крыльца и стала около Матери, низко повесив голову. Мать не замечала Собаки. Собака чуть поворчала. Мать не слыхала ее. Тогда Собака лизнула ее руку, как бы говоря: «Пойдем домой. Простудишься. Горевать можно и дома».
В эту ночь Мать впервые видела во сне покойную Бабушку.
Бабушка подошла к ее постели — шла она по воздуху — и склонилась над лежащей Таней. Она была одета странно, как в жизни никогда не одевалась. На ней было простое крестьянское платье, какое женщины носили когда-то в ее имении, и голова ее была повязана белоснежным платочком. Кончики были аккуратно расправлены и подвязаны под подбородком. В руке она держала небольшой узелок, завернутый тоже в белоснежный платочек, и, подавая этот узелок Тане, она сказала:
— Не печалься, Таня, не горюй. Вот и вся твоя теперь ноша. И узелок чистенький, небольшой, да и нести недолго.
Потом все потемнело и исчезло. Виднелась дольше всего Бабушкина рука и узелочек, потому что от них исходил свет.
21
Собака предчувствовала горе.
Как бы понимая, что предстоит разлука, все последние дни перед отъездом Димы она была в состоянии большого нервного беспокойства: то вдруг повоет без видимой причины, то заскулит, обняв Димины старые ботинки, то лежит, как мертвая, у его постели и не слышит, если ее окрикнет кто другой, не Дима.
Она начала лаять на каждый упакованный сундук и кидаться на людей, приносивших вещи для миссис Парриш. Дима же уделял Собаке все меньше и меньше внимания. Он покидал больше, чем только Собаку, и когда он думал об отъезде и разлуке, не на ней концентрировались его мысли.
В эти тяжелые для всех дни профессор поддерживал духовное равновесие дома № 11.
Диме он объяснил, что такое сентиментализм, поскольку он презренен и не мужское дело. Познакомил его со специальной литературой: «Робинзон Крузо», «Морской волк», «Остров сокровищ»; ежедневно сообщал ему все новые и все более захватывающий дух сведения о путешествиях и путешественниках. Уже было жаль, что и Марко Поло и Христофор Колумб сделали свое дело. Хотелось и самому скорее уехать, так как профессор туманно намекал, что в мире есть еще неоткрытые земли, ожидающие своих открывателей.
Мать делала героические усилия, чтоб неосторожное слово, слеза или вздох не смутили настроения Димы. Даже за последним ужином вместе они сидели как обычно, оживленные, как всегда, только спать все пошли пораньше.
В последнюю ночь Диму уложили спать в столовой, на Бабушкином диване. Мать разостлала для себя матрас у дивана и всю ночь притворялась, что спит.
Вверху, в своей комнате, сидела всю ночь миссис Парриш, притворяясь, что вяжет.
«Как это случается, — размышляла она, — что один человек проживет долгую жизнь, не сумев привязать к себе никого, а другой там же делается центром всеобщей любви, как магнит, притягивает всех, и все делятся с ним радостью, горем — всей жизнью? Такой была Бабушка и сейчас становится Мать. Почему всем вокруг так естественно называть ее мамой? Даже старый профессор начал называть ее так. Что делает людей любимыми? Их страдания? Нет, я тоже страдала, но это меня ни к чему не привело и ничему не научило. Любовь? Но почему же многие любят и не видят ответной любви от людей, как, скажем, профессор? Подвиг? Но не смеялись ли все над леди Доротеей? — И она пропускала петлю за петлей,
