– Да что вы говорите? – ласково поразился второй краснорубашечник. А с виду и не скажешь… Спасибо, брат, что предупредил. Ужо начнем мы с легких вопрошений – иголочки под ногти, пожалуй…
– Да, брат, пожалуй. Ну так приступим же! – лирическим тенором, на удивление благостно и просветленно отозвался первый.
Серегу, не тратя больше времени на болтовню, повалили на спину.
Сквозь багровый туман и сполохи боли, застилающие глаза и обручами стискивающие сознание, время от времени он умудрялся видеть небо – безмятежно-синее, чистое, без единого облачка. Раскинувшееся сверху громадным укрывающим пологом. Совершенно равнодушное к нему, чужое небо, из чужого мира. И при этом почему-то глумливо орущее ему в уши его же собственным голосом. С болью и мукой орущее. То, что с ним делали, превосходило душевные силы всякого обычного человека. А ведь он, Серега, и обычным- то никогда не был – трусом он был всегда и боли боялся превыше всякого разумения… Господи ты ж боже мой…
Коротенькая передышка наступала лишь тогда, когда начинались вопросы. Вопросы были самыми дурацкими – кто он, откуда, кто его родители (поименно и поперсонно), кто подучил его называться герцогом Де Лабри, что он знает про Преждеживущих и как их можно найти. На все эти вопросы он отвечал вполне честно и открыто (на дурацкий вопрос – дурацкий же и ответ). И, само собой разумеется, ему никто не верил. Им были недовольны. Поэтому после первого же вопросного тура он опять валялся на спине, судорожно корчась от боли, огненными осами грызущей кончики пальцев. И враз поумнел. Кое-как сообразив (хотя и трудно, почти невозможно было соображать остатками сознания, скручиваемого и раздираемого импульсами боли), принялся врать. Стараясь угадать, чего от него ждут и чего, собственно, хотят услышать. Имя – да Гарри Поттер. Родителей – не знаю. Да, скорее всего – нагулянный какой-то девкой бастард, подзаборный подкидыш. Подобранный и воспитанный из жалости. Где? Э-э… А-а! В дикой местности, далеко отсюда, по леворучье от восхода (это, по местной традиции в ориентировании, означало – по левую сторону, если встать лицом на восход… то есть, по земным меркам – на севере). Имя воспитателя – Мерлин, он же, сволота, и подучил его называться герцогом… А мандонада от Преждеживущих? Да вы что, какая такая мандонада, он же и в жизни в глаза этих чудиков из сказок не видел… вот троллей, живучи у Мерлина, это да. А также русалок. Красивые такие девицы, волосы зеленые, ноги ниже колен с плавниками и, что особенно завлекает, совершенно голые…
Время от времени, когда говоримое не удовлетворяло двух краснорубашечников, в поте лица трудящихся над ним, он вносил изменения. Преждеживущие? Ну хорошо, скажу-у… Да, знаю. Да, близко знаком. Да, одарили мандонадой. Слушаюсь, господин рыцарь Великолепной и Священной, не одарили, никак нет, это все уже я сам напридумывал…
Создавалось впечатление, что пыточники и сами не знают, что именно хотят услышать. Им – как бы это поточнее выразиться, нужна была версия событий, не противоречащая основной установке, – он самозванец, без роду без племени и безо всякой поддержки. Выходил нонсенс – ведь если нельзя говорить о том, что эльфы одарили-таки его своей мандонадой (которую он, что греха таить, до слезных соплей был бы рад сейчас на себе и восчувствовать и ощутить), то почему можно спрашивать о том, где он видел этих самых Преждеживущих и как он может снова их найти? Он, самозванец безо всякой поддержки за спиной… и откуда-то знает про то, что подобной персоне просто неоткуда было бы знать… Странно.
Когда к вечеру рыцари Великолепной и Нетленной перешли наконец к вопросам о некоем холопском (холопском?!) мальчишке, злостно выкраденном им и увезенном из замка Балинок-Деде, он, точнее, его тело больше уже не могло выдерживать того, что ему устроили. И он с облегчением, почти осознанно провалился в спасительный мрак беспамятства. Наконец-то покой…
– Господин! Господин! – робко звал его чей-то голос. По лицу ласково ходило прохладное и мокрое (тряпка, догадался он), в висках и ушах пульсировала боль, веки были словно налиты свинцом. Кисти рук ломило, они были опухшими, неподъемными, онемевшими и льдисто-холодными. И кто-то загадочный все продолжал и продолжал тоненько и тихо выкликать (прямо как подыхающий цыпленок пищал). – Господин… Господин…
Он приоткрыл глаза. Над ним с двух сторон склонились фигурки, четко прорисованные на фоне неба, наполовину ночного, наполовину… Высветленного рассветом?!
– Рассвет? Уж-же… – прохрипел он опухшим, надорванным от криков и болезненно-колким горлом.
Фигурки мелко закивали. У него даже зарябило в глазах.
– Да, господин…
– Хто… такие?
Перед глазами бликовало все сильнее. Нет, испугался он, нельзя. Нельзя терять сознание сейчас, он должен… Что он должен? Что-то такое, за левым ухом…
– Мы смерды, господин, холопы Великой Священной комиссии… При обслуге лагеря мы. Там… шатры убрать-поставить, дрова на нас, костры, обоз, уход за кормовой скотинкой и за лошадьми благородных…
– Так… – протянул он и попытался приподняться на локтях. Это ему не удалось. Но под спину и плечи тотчас же просунулись цепкие руки, потянули, приподняли, посадили… Он отдышался и попытался осмыслить ситуацию. Слава богу, то, что он должен суметь отсюда убежать и то, КАК он должен отсюда убежать, уже всплыло в памяти. Теперь оставалось только приступить к выполнению. – Почему вы сейчас здесь?
– Помочь вам хотим, милорд, – нестройно отозвался хор приглушенных голосов, – хоть как-то спасти. Вы убежите… А ежели и мы с вами… Бают, вы герцог Отсушенных земель. И бают, что ноне проклятие с них полностью снято. Мы вас, того, спасем. Но чтобы уж и вы с нами… по-божески. Наделы бы нам. На землях ваших. И милости вашей. Вы ж добрый господин. Свою жисть на муки за холопских детей! Да ни один из наших рыцарей такое б никогда! А здесь нам не жисть в последнее-то время. Священная комиссия стала ноне больно магией баловаться. А ее, магию-то, на ком же и пробовать-то еще? Вот и берут нас, как дичь – на жаркое… Тут из нас уж и костры горели, и такие прочие ужасы уделывались, что куда там тебе… Обещаешь, господин, наделы-то?
– А то як же, – сообщил он, про себя обмирая и вздрагивая от боли – встать, вернее, вздернуть на ноги себя после того, что было с ним проделано, оказалось не таким уж простым делом. Мучительным до холодного пота, до раскаленных белых искр в глазах…
– Бежим к городу. – Он нашарил раскрытой ладонью с левой стороны в волосах кровяной колтун. Размокший, к счастью, то ли от ночной росы, то ли от пота. Пальцы, распухшие и бесчувственные после пыток, не слушались. – Гребень есть?
Нашелся обломок гребня, очевидно подобранный после того, как кто-то из рыцарей выбросил пришедшую в негодность вещь. Серега знаком показал, где чесать, сипло сказал:
– Все волоски – на ладонь мне, вот сюда… – и протянул трясущуюся длань.
Вскоре горка волос, слегка шевелящаяся под предрассветным ветерком, уже лежала у него в руке. Рассвело достаточно, чтобы можно было отличить черные волосинки от пего-каштановых, его собственных. Холопы, бросавшие на него испуганно-настороженные взгляды, придвинулись ближе.
– Это что, господин… те самые заговоренные волосья? Кои в воинов обращаться могут?
– Нет, – буркнул он, – про те не знаю. Хотя здесь и они бы не помешали. Эти – с лиса-оборотня. Вложишь в рот, проглотишь, и оборотишься лисой. Затем бегом в город. Все понятно?
– Про оборотный волос мы слыхали, а то как же… Да только, господин, не надо к городу бежать. Там стража так наставлена, что мучач – и тот не пробежит. В лес надо, господин, А там, глядишь… И народец лесной вдруг да поможет. И искать нас там никто не станет, решат, что с помощью Преждеживущих ты, господин, в город перенесен, куда ж тебе еще… Да и рассветет скоро. Лес близко, а до города – бежать и бежать, и все по ровному полю среди стражи…
В лес так в лес. Главное – унести сейчас отсюда ноги. А уж потом, там, поразмыслим, пораздумываем…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
А для нас сто верст – не крюк…
Как ни странно, тело, оборотясь в лисье, сразу же ожило. Исчезли боли, ушла слабость… Рядом радостно роилась стайка таких же, как он, лисов, телом и запахами зовя его туда, к лесу. На свободу.
И они ушли. Просочились через охранение, скромное со стороны леса (ну конечно же, как иначе – ведь
