ботинках, с бородами, как у Фиделя Кастро, посасывали трубки, не обращая внимания на вокзальный гвалт.
Генка повеселел. Ему понравилась эта напряженная жизнь, сильные, неразговорчивые мужики, хлопотливые женщины — хозяева огромного края, о котором раньше он знал так же мало, как о Мадагаскаре.
Но на распределительном пункте в Новосибирске обнаружили ошибку. Генку, оказывается, направляли в Донбасс.
— А я хотел в Кузбасс! — кричал Генка.
— Дура! Документы-то в Донбассе!
“Хоть прокатился”, — успокоил себя Генка, когда, пошатываясь от голода, потому что суточные успел проесть, сошел на перрон города Донецка.
У ресторана на веранде под тентом сидел здоровенный парень и мрачно пил пиво. Генка с удивлением уставился на батарею пустых бутылок: “Во слон!” Парень кивнул головой:
— Садись!
Генка сел на кончик стула.
— Пей!
— Мне бы бутерброд какой…
— С голодного края?
— Иссяк…
— Зина! Обед — один раз!
Парень продолжал пить пиво, не обращая внимания на Генку. Официантка принесла треску в маринаде, борщ и пустой стакан. Парень налил пива. Генка пригубил из вежливости и набросился на рыбу.
— Издалека? — наконец спросил парень.
— Завербовался в Москве в Кузбасс, но на полпути обнаружилось, что документы отослали в Донбасс…
— Специальность есть?
— Уроки труда в школе.
— Негусто.
— Се ля ви…
— Да ты ешь!
Генка проглотил и борщ. Официантка принесла котлеты с макаронами. Генка съел сначала макароны, потом котлеты, остро приправленные чесноком.
— Считай, тебе повезло, — помолчав, проговорил парень. — Как зовут?
— Геннадий…
— А я Башилов. Понял?
— Хорошо, Башилов, — ответил Генка, хотя ничего не понял.
— Зина! Ещё обед!
— Спасибо… Не смогу, наверно…
— Сможешь.
Генка слабо поупрямился, но и вторую порцию съел.
“Вот ведь как в жизни бывает! Раз — и повезло! Раз — и врежет судьба по морде”, — подумал он и запил котлету пивом.
— На первых порах возьму в ученики, — сказал Башилов.
— Учеником кого?
— Меня, дурило!.. Ах да, ты же не слышал, кто такой Башилов…
— Признаться, в прессе не встречал.
— Взрывник я.
— Вот это как раз по мне! — взвился Генка.
— Только заруби на темечке: работа это тонкая. Ювелирная. Ошибешься — одна пыль останется.
— Значит, берешь?
— Идём… Документы твои, видать, в Донецкшахтстрое. Знаю я эту шарагу.
— Мы же не расплатились!
— Здесь у меня кредит, — усмехнулся Башилов, отмеряя площадь размашистым шагом. Генка трусил рядом.
Документы отдали под расписку, что в течение полугода Росляков выплатит все подъемные и суточные, которые выдавались по договору оргнабора.
— Что самое дорогое для человека? — спросил Башилов, когда выходили из конторы Донецкшахтстроя.
— Свобода, — улыбнулся Генка.
— То-то…
Поселился Генка у Башилова в общежитии, поступил на курсы взрывников. Оказалось, взрывать породу не так-то просто, как думалось вначале. Надо было знать законы техники и химических превращений, основы детонации, труды ученых о работе взрыва, уметь высчитывать количество зарядов по формулам… “Математические выражения закона подобия согласно которому расстояния равных действий волн взрыва пропорциональны размерам заряда…” — зубрил Генка.
Через три месяца он сдал экзамены на разряд.
Обычно работали они в паре с Башиловым. Взрывали и взрывали пласты, а пока горняки вырабатывали забой, оставалось время, чтобы поговорить о том о сём.
Башилов потерял родителей в войну. Они погибли во время бомбежки, когда поезд отходил из Донецка.
В детдоме, разноплеменном, горластом, властвовали буйные и жестокие законы. Директором была некто Орешина — могучая, неопрятная женщина. Громовым, как у извозчика, голосом она кричала на ребят. Только во время эвакуационной неразберихи её могли назначить воспитателем детей. Она ненавидела ребят. Детдомовцы отвечали ей тем же.
Предоставленные самим себе, полчища детдомовцев, как тараканы, разбегались по улицам, вокзалам и рынкам.
Разъяренная директорша однажды лишила всех ребят ужина. И тогда поднялся бунт. Вмиг одичавшая толпа ринулась в столовую, начала бить посуду, колотить табуретки, рвать простыни и подушки. С самого дна души детей, единых в своем несчастье, вскипела яростная злость на ненавистную директоршу. Орешина успела выпрыгнуть в окно и скрыться.
Два дня неистовствовал детдом.
И вдруг свист, крики, ругань оборвались. В проеме калитки появилась маленькая девушка в осеннем, не по морозу, пальтишке и стареньких фетровых ботах, какие носили до войны. Девушка закрыла за собой калитку и смело пошла к парадному. Оторопевший предводитель по кличке Трубадур отпер дверь и пропустил девушку вперед.
— Здравствуйте, — поздоровалась гостья, развязала платок и тряхнула светло-русой челкой. — Я Вера Соломина, секретарь райкома комсомола, — буднично проговорила девушка и оглядела настороженных ребят. — Это моя вина, что ни разу не заходила к вам. Война, сами знаете. Эвакуированных размещаем, открываем новые госпитали, строим шахты… Уголь сейчас дороже хлеба.
— Не, хлеб дороже, — не согласился кто-то.
— Уголь. На угле работают домны, варят чугун. Уголь крутит турбины электростанций, а они дают ток мартенам. Мартены плавят сталь. А сталь — это уже винтовка. А бойцу что дороже, когда он в бой идёт?
— Винтовка!
Было в этой Вере Соломиной что-то располагающее, материнское и домашнее, давно забытое детдомовцами, и ребята успокоились, доверчиво потянулись к ней. Кто-то пододвинул Вере стул, случайно уцелевший от побоища.
Говорили в тот морозный вечер долго. Говорили обо всём, о войне, о плохой кормежке, о боях у
