было разобраться даже опытному глазу. Казалось невероятным, что слепой проводник сможет провести караван через этот сложный лабиринт.
– Хорошо сходил? – спросил старик, когда я вернулся на седловину.
– Видел горы, тайгу, а где проход лежит, не мог определить. Как бы не сбиться нам тут с пути…
Слепой улыбнулся.
– Эко боишься! Старый люди не заблудятся. Лишь бы речку Купури перебрести, а потом ладно пойдем. Это время весной воды много в ней, где найдешь брод? – сказал он тревожно.
Звериная тропа ведет нас за перевал и там неожиданно теряется. Спускаемся к ключу и по нему выбираемся в ущелье. Нас встречает холодная струя воздуха. Оказывается, дно ущелья покрыто прозрачно-синеватой наледью. На поверхности толстого пятиметрового льда торчат одни лишь вершины деревьев. Как только мы вышли на лед, олени заупрямились, начали падать, путаться в ремнях, сбрасывать вьюки. Пришлось свернуть к берегу и пробиваться чащей.
День кончился. В ногах накопилась усталость. Глаза давно ищут место для ночевки, но старик настаивает пройти наледь. Олени еле плетутся. Впереди тяжело клубится дымчато-серый туман. Черными сугробами встают перед нами береговые кусты. Темнота сомкнула кроны деревьев. Справа прорвался шум реки. Мы сворачиваем на него и выходим на широкую полянку. Наледь осталась позади.
Ищем место для стоянки. Старик помогает мне развьючить оленей, разжечь костер. Ужинаем у огня. После утомительного перехода кружка горячего чаю кажется чудесным напитком. Улукиткан устало жует лепешку. Сутулый, чернопепельный, он теперь кажется совсем стареньким.
– Ты крепко не спи. Как бы утро не прозевать. У меня остается совсем мало дней, итти надо рано, – говорит он, бросая в темноту померкший взгляд.
Голос Улукиткана звучит глухо, чуть слышно. Он зябко вздрагивает, накидывает на плечи дошку и снова отдается тяжелым думам. Он не видит звездного неба, склонившихся над ним деревьев, бивака, костра, для него все утонуло в непроницаемом мраке. Теперь только слух связывает старика с окружающим миром. Прошумит ли ветерок, пискнет ли пробудившаяся птица, или булькнет вода, старик настораживается, на лице сейчас же появляется выражение пытливости, старания разгадать, что обозначает этот звук. Всякий раз, когда я задерживаю взгляд на старике, жгучая обида подступает к сердцу. Природа одинаково беспощадна ко всем, однако хочется, чтобы этому человеку она уготовила более легкий конец.
Над биваком сгустилась тьма. Улукиткан уснул раньше меня. По спокойному дыханию его, по появившейся улыбке на лице, да и по тому, как вольно лежит его уставшее маленькое тело на меховой подстилке, можно догадаться, что сон отвлек старика от горестных размышлений.
Ночь промелькнула незаметно.
– Вставай! Слышишь, вставай! Дятел долбит, скоро утро, – бормотал надо мной Улукиткан.
Я открыл глаза, поднялся и замер от удивления: на костре варился суп, на вертеле жарилось медвежье мясо, чашки, ложки, соль были разложены на брезенте и ждали нас. Старик дорезал лепешку. Меня осенила радостная мысль: «проводник прозрел!» Я вскочил, хотел было крикнуть от радости, но во-время удержался. Ведь ничего не изменилось. Слепой смотрел в сторону, не глядя на то, что делали руки. Его глаза были безжизненны. Я удивился, как мог он принести воду, найти дрова, развести костер, приготовить завтрак.
На земле лежал тонкий ременный маут. Им Улукиткан ловил непокорных оленей. Одним концом аркан был соединен с длинной веревкой, привязанной к дереву близ костра. Мне стало все ясно. Слепой брал в руки второй конец маута и шел с ним к ключу за водой, собирал дрова и возвращался по веревке к стоянке. Таким образом он без посторонней помощи мог уходить метров на сорок от костра. Улукиткан понимал, что нельзя ему долго оставаться в бездействии, наедине со своими мрачными думами.
– Почему же ты не разбудил меня? Мне легче принести воды и приготовить завтрак.
– Тебе легче, это правда, но старику обязательно что-нибудь надо работать, чтобы смерть не застала без дела.
– Ты, видимо, опять не спал?
– Пошто не спал? Даже во сне видел день, солнце, тайгу, медведя большого стрелял, только сон обманул меня… – и его надтреснутый голос скорбно дрогнул. – Не надо мне спать.
– Не отчаивайся, нам бы добраться до Джегормы. Там вызовем доктора, он, может, вернет тебе зрение, и мы вместе еще пойдем на Становой…
– Нет, – перебил он меня, – не видать мне больше своего следа, как тени не видать солнца, – и, сжав в кулак узловатые пальцы, постучал ими в грудь. – Тут есть доктор, он говорит, что все конец…
После завтрака я пригнал оленей, но расставить их в том порядке, в каком они шли всегда, не смог. Как ни присматривался я, у всех одинаковые длинные головы, темные пухлые рога, все они одинаковые и по масти, только Седовой выделяется своим крупным ростом и длинной гривой под шеей. Пришлось просить Улукиткана. Он с ловкостью зрячего ощупал животных и стал привязывать их друг к другу. Но вдруг его лицо просияло, он обнял тонкую шею худого оленя и торопливо заговорил на своем языке.
Я смотрел на эту сцену, не понимая, что случилось, но до слез рад был за Улукиткана.
– Ты молчишь, – сказал он, повернув голову ко мне. – Однако, не узнал потерянного вчера оленя, он догнал нас, не оставил бедного старика. – И, снова обращаясь к животному, тихо продолжал: – Нехорошо нам бросать друг друга, ты старый, а я к тому же и слепой, пойдем вместе до конца…
Через полчаса наш караван готов был покинуть стоянку. Солнце грело тайгу. Шумела река мутной весенней водою.
– Которые дрова остались, не сгорели, приставь их к дереву, – сказал старик, усаживаясь на оленя.
– Это для чего? – спросил я.
– На земле они сгниют, а стоя под деревом сохранятся долго. Может, другой люди сюда придут, им дрова искать не нужно. Человек человеку обязательно помогать должен…
Я взглянул на него и удивился. Ему уже восемьдесят лет, он высох и поседел от времени, но все еще продолжает украшать историю своей жизни добрыми делами.
Идем широкой долиной Иногли. Река то исчезает под галечным руслом, то снова появляется и, скатываясь по крутым каменистым перекатам, распадается на многочисленные ручейки.
В четыре часа мы услышали отдаленный шум и скоро увидели Купури. Я остановил караван на берегу, пораженный картиной весеннего паводка. Полноводная река неуемно металась под тяжелыми утесами. Бешеными скачками проносилась она по скользким валунам, вздымая высоко мутные валы. Страшная сила воды источила берега, ржавой пеной покрылись заводи. Плыл мусор, мелкие льдины, смытые деревья. Река, собрав воду многочисленных притоков, запросилась на простор. Нечего было и думать перейти ее вброд. Это обстоятельство не на шутку встревожило меня.
– Эко дурной, будто не знал, что нам на другую сторону надо перебираться, – сказал старик, бросая незрячий взгляд поверх реки.
