Присаживаюсь на валежину, чтобы прийти в себя. На вершинах лиственниц виднеются, будто резные, фигуры токующих глухарей. Встаю и снова крадусь между стволами деревьев к ближнему глухарю. Гремит под лыжами проклятый наст. Опять слышу удары крыльев о ветки и торопливый взлет. Неужели придется вернуться в лагерь ни с чем?
Выхожу на гриву. Яркие лучи восхода уже пронизывают лес. Всматриваюсь в продолговатую полоску заледенелой мари на дне лога, окруженную редкими стволами низкорослых елей, замечаю какое-то движение: что-то черное и крупное шевелится там на закрайке мари.
Кажется, медведь! Вот он выходит на лед, осматривается и, потоптавшись на месте, пересекает марь. Но ведет себя при этом как-то необычно: то подпрыгивает, словно спутанный, то начинает проделывать какие-то забавные движения… Возможно, зверь только что вылез из берлоги и такими странными движениями разминает долго бездействовавшие ноги. У меня мгновенно созревает решение: опередить его правым распадком и на гриве подкараулить.
Расстегиваю телогрейку, так легче дышать, затягиваю потуже пояс и сваливаюсь в ложок. Брызжет из-под лыж снег, мимо мелькают лиственницы, приземистые ели, кусты. На ходу достаю две запасные обоймы малокалиберных патрончиков. Вижу на «полу» расфуфыренного глухаря, он, не замечая меня, важно чертит крыльями жесткий снег. Но сейчас не до него!
Вдруг будто где-то пролаяла собака. Сдвигаю пятки, круто скашиваю лыжи, останавливаюсь. Действительно, за гривой, где видел зверя, лает какая-то собачонка писклявым голоском. Это не Кучум и не Бойка. Откуда же она взялась? Может, Лебедев приехал? Но и у его собаки Берты не такой голос. Бегу дальше, на лай. Поднимаюсь на гриву, подкрадываюсь к толстой лиственнице и смотрю вниз. Зверь уже прошел марь, но собачонки возле него не видно, хотя лай слышится ясно. Всматриваюсь в редколесье, поблизости тоже никого нет. «Что за ерунда?!» – думаю, а сам не выпускаю из поля зрения зверя. Он, все так же по-смешному подпрыгивая, подвигается ко мне. На ветке большой лиственницы сидит глухарь. В лесу совсем светло, солнце уже поднялось над тайгой. Где-то далеко забавляются криком куропатки. А собачонка все лает и лает, но обнаружить ее мне никак не удается. Замечаю что-то странное и в фигуре медведя: сам короткий, а зад приподнят высоко, очень уж светла и его масть. Зверь, приблизившись к глухарю, вдруг поднимается на задние лапы, выпрямляется в полный рост… и до слуха долетает звук выстрела. Глухарь, ломая ветки, падает на снег.
Я не могу удержаться от хохота, узнав в поднявшемся «медведе» Улукиткана. Догадываюсь, что это он и лаял собачонкой, чтоб усыпить бдительность глухаря.
Скатываюсь к нему. Старик, заметив меня, идет навстречу, волоча убитую птицу. На нем оленья доха, вывернутая наружу шерстью и стянутая на животе веревкой.
– Хитро придумал, Улукиткан, обманул и глухаря и меня, – весело встретил я его.
Старик приподнял маленькую голову, помолчал и устало раскрыл сухие губы:
– Когда маленький был, много так добывал, ни один собака лучше меня не подлаивал глухаря. А теперь сердцу плохо, ноги не пляшут, голоса нет, насилу обманул, – ответил он, бросая под ноги птицу и отогревая дыханием закоченевшие руки. – Слабому оленю и добрая тропа хуже каменистого брода, так и мне теперь.
– А я ведь принял тебя за медведя, скрадывать начал…
Улукиткан, сузив изуродованные веки, взглянул на меня:
– Эко за медведя! – усмехнулся он. – Его походка совсем другой, как не узнал? Глаза близко не должны обманывать.
Мы тронулись к табору. Холодный утренник бросал в лицо колючие занозы. Стихал ток. Торопливо отлетали копалухи, роняя на тайгу глухие, прощальные звуки. Где-то на гриве вяло стрекотал одинокий петух.
Прошел и второй день в мелочах. У Василия Николаевича появились свежие латки на штанах, новая самодельная трубка; Геннадий сделал ножны; Лиханов и Пресников подстриглись. Но в лагере царит скука. Я не раз садился за дневник, – не пишется. Пытаюсь убедить себя в необходимости длительной передышки, но не могу заглушить таинственный зов гор, влекущий в путь, требующий движения. Вижу, что не выдержим длительной передышки, измучаемся, так не лучше ли сразу отправляться на поиски Лебедева. Но на чем ехать? Если прервать отдых оленей, то они окончательно выйдут из строя и не смогут летом работать. Итти же пешком с одними котомками в такой далекий маршрут было бы безумием: ведь еще лежит зима, без палатки и печки прожить трудно.
Вечером по рации Геннадий принял неожиданное сообщение, заставившее нас крепко задуматься. Оказалось, Пугачев уже находится на подходе к Становому и Джугджурскому хребтам со стороны Алданского нагорья. Начальник партии Сипотенко просит Лебедева сделать в первую очередь рекогносцировку района у стыка этих хребтов и материал оставить в верховье речки Удюм, в приметном для глаза месте.
– Неужто пойдем Лебедева искать? Сами не сделаем, что ли? Ведь всего нужно определить местоположение двух пунктов, подумаешь, великое дело! – сказал Василий Николаевич, вопросительно посмотрев на меня.
– Я тоже считаю лучше самим итти к стыку, а Лебедева не будем отрывать от работы на южном участке. Но как итти? Оленей-то надо поберечь.
– Что-нибудь придумаем.
Вечером еще поговорили, посоветовались, решили послезавтра выступать. Со мной пойдут Василий Николаевич и Александр Пресников. Сделаем двое легких нарт с расчетом, чтобы разместить на них двухнедельный запас продовольствия, небольшое походное снаряжение, и потащим их сами.
Ночная темнота покрыла лагерь. На отогретый дневным теплом лес падает густая изморозь. Ни один звук не нарушает покоя. Тихо и в палатке. Под свечой, установленной на высоком колышке, горбит спину Улукиткан. Он делает «карту» хребтов и ключей по нашему маршруту.
– Это Мая, – говорит, он, кладя на расправленный брезент веточку, изогнутую в двух местах и с раздвоенной вершинкой. – Тут Селиткан, Кукур, тут Удюма… – и старик к веточке прикладывает с двух сторон прутики, изображающие притоки, а к ним еще более мелкие прутики, чаще раздвоенные, обозначающие распадки. Он поднимает голову и напряженно смотрит на «карту», разбираясь в рисунке. И по мере того, как в голове у него одна за другой меняются мысли и складываются решения, лицо его проясняется и веселеет.
– Эко худой голова стал, опять путал, – говорит Улукиткан, передвигая веточку. – Теперь хорошо слушай, я буду толмачить. Тут есть большой гора, много скал, ходить шибко плохо, без нужды не лезьте туда, – сказал старик, ткнув кривым пальцем в междуречье севернее Кукура. – Перевал надо искать в прямой вершине Маи, с той стороны к нему Удюм-река подходит. Если пойдете по Джугджуру наутро, хорошо смотри справа: в распадках должен сокжой стоять. По туману, оборони бог, не ходите, обманет. Заблудитесь – не делайте нового следа, своим возвращайтесь. Не ленитесь котомку с собой таскать, ее тяжесть в таком деле – помога; хлеб, спички, топор должны быть у каждого. С пургой без дела не связывайтесь, ее не переспоришь. Вот и все… Не забывайте слова старика, дельно говорю, – и он, отодвинувшись от свечи, раздавил ладонью на лбу крупные капли пота.
Я снял копию «карты» на бумагу и надписал названия притоков.
Следует сказать, что эвенки обладают замечательной памятью. Увидев однажды местность, даже со сложным рельефом, они запоминают ее на долгие годы почти с
