побитыми от своих холопей». Поэтому ничего удивительного не было в том, что Семибоярщина не только оказывала активную помощь сторонникам Владислава, но и призывала гетмана Жолкевского к более решительным действиям по овладению Москвой. Бояре, уже не надеявшиеся на московских стрельцов, считали, что только польские войска спасут их от взбунтовавшейся черни.
К 24 июля поляки находились уже в семи километрах от Москвы на Хорошевских лугах. Начались съезды переговорщиков. Но, что бы ни говорили представители сторон, какие бы условия они ни выдвигали, окончательное решение оставалось за патриархом Гермогеном. А он считал, что православной страной может править только православный царь, поэтому занял принципиальную позицию, требуя обязательного крещения иноверного королевича по греческому обряду. Гетман же поступил как хитрый и опытный дипломат. Он согласился внести в договор этот пункт, но с оговоркой, что последнюю точку в разрешении данного вопроса должен поставить король. А для того чтобы хоть как-то успокоить патриарха и бояр, Жолкевский пообещал помогать им в их войне с Лжедмитрием, а после того, как угроза столице со стороны самозванца минует, отвести свои войска от Москвы к Можайску, где ждать окончания их переговоров с Сигизмундом. В договор, помимо крещения королевича, был включен и пункт о восстановлении суверенитета московского царя над всей территорией государства в границах, существовавших до Смутного времени, в том числе и над Смоленском. Ну а поскольку договор с московской стороны редактировали бояре, то в него не были включены уже апробированные положения о праве россиян на выезд за границу для получения образования и возможности карьерного роста «меньших людей» за их заслуги перед Отечеством. В надежде, что их условия будут приняты, бояре сочли возможным ускорить принесение присяги Владиславу и просить короля отпустить в Москву новоизбранного царя, разрешив ему принять православие. Церемония крестоцелования состоялась 27 августа на полпути от польского стана к Москве, а на следующий день — в Успенском соборе Кремля, но уже в присутствии патриарха. По городам разослали грамоту Боярской думы с требованием присягать королевичу, но там уже знали о перенесении его крещения «на потом», что многие расценили как «никогда», и по этой причине присягать не торопились. Более того, ряд городов, ранее отчаянно боровшихся с самозванцем (Суздаль, Владимир, Юрьев, Галич, Ростов и др.), посчитали, что в этих условиях Лжедмитрий является «меньшим злом», и в интересах православия вступили с ним в переговоры, переводя таким образом политическое противостояние сторон в плоскость вероисповедания.
Жолкевский же, исполняя свою часть договора, вместе с 30-тысячным московским войском подступил к Угрешскому монастырю, где находилась ставка самозванца, но тот, заранее предупрежденный своими сторонниками, вместе с Мариной Мнишек и Заруцким успел сбежать в Калугу. Преследовать его никто не стал, видимо, потому, что в качестве жупела он был нужен и гетману, и Семибоярщине, чтобы оправдать присутствие польского войска не только на территории Московского царства, но в последующем и в самой Москве.
Отогнав от Москвы Вора, Жолкевский начал форсировать отправку московского Великого посольства к королю Сигузмунду для того, чтобы тот, утвердив подписанный им договор, отпустил в Москву своего сына и позволил ему принять православие. Но гетман уже знал: король договор не утвердит, и не потому, что не согласится на перекрещение сына, а потому, что сам вознамерился сесть на московский престол, чтобы объединить таким образом Речь Посполитую и Московское царство под одной короной. Для решения этой, как он сам понимал, весьма сомнительной затеи нужно было удалить из Москвы наиболее влиятельных и деятельных лиц, способных разрушить польские планы. К таким лицам гетман относил В. В. Голицына, реального претендента на царскую корону, и Филарета (Федора) Никитича Романова, отца другого кандидата на это место — Михаила. Он убедил их возглавить Великое посольство, отчетливо понимая, что в нужный момент их посольский статус может трансформироваться в положение пленников. Каким-то образом Жолкевский сумел очаровать и Гермогена, благословившего посольство на выполнение данной чрезвычайно важной, но одновременно и сомнительной миссии.
Но и этим гетман не ограничился. Предвидя неизбежность вооруженного сопротивления русского народа коварным планам короля, он решил во что бы то ни стало ввести свое малочисленное войско в Москву, где бы оно было защищено крепостными стенами от народного гнева и всяких других неожиданностей. В реализации этих замыслов ему способствовал страх московских «лучших людей» перед все еще боеспособной армией самозванца. Бояре, опасавшиеся за свою жизнь и имущество, сами попросили гетмана расквартировать польскую армию в городе, после чего уже совместными усилиями, под гетманскую гарантию безопасности населения, они смогли убедить и патриарха в целесообразности такого шага. В ночь с 20 на 21 сентября поляки тихо, по-воровски вступили в столицу и разместились в Кремле, Китае и Белом городе, а также в Новодевичьем монастыре. Первое время поведение поляков было безупречным, все нарушения пресекались на корню, а нарушители подвергались строгому наказанию. Гетман своим вниманием и обхождением смог расположить к себе не только бояр, но и патриарха, а стрельцы за его заботу, подарки и угощения были готовы служить ему не за страх, а за совесть. Они безропотно восприняли даже назначение поляка Гонсевского на пост главы стрелецкого войска.
И все же Жолкевский, с такой легкостью занявший столицу соседнего государства, наверняка предвидел реакцию русских на попытку Сигизмунда самому сесть на московский престол, поэтому он, не желая терять престиж удачливого военачальника, стремился покинуть Москву до начала неизбежных трагических событий. Но, с другой стороны, гетман все-таки где-то в глубине души еще надеялся, что сможет убедить короля утвердить подписанный им договор с московскими боярами. Так что он, как настоящий триумфатор — покоритель держав, захватив сверженного боярами царя Василия Шуйского и двух его братьев, отбыл из Москвы и 30 октября 1610 года торжественно въехал в королевский стан под Смоленском, где уже две недели шли безуспешные переговоры с московским Великим посольством. Москвичи настаивали на безусловном исполнении подписанных договоров, королевская же сторона под различными предлогами откладывала и поход на самозванца, и прибытие королевича в Москву. Но камнем преткновения было все-таки принятие Владиславом православия и вывод польских войск из пределов Московского царства. Король упорно вел линию на аннексию если не всего русского государства, то хотя бы части его. Ему во что бы то ни стало хотелось привести к покорности смолян, вот уже более года сидевших в осаде. Это стало делом чести не только главного польского воеводы Яна Потоцкого, осаждавшего город, но и самого короля. Но ни угрозы послам, ни подкуп второстепенных членов посольства, ни увещевательные грамоты из Москвы, писанные пропольской Семибоярщиной, ни бомбардировки и приступы не смогли сломить волю защитников и их вождей — воеводу Михаила Шеина и архиепископа Смоленского Сергия. Смоленск, несмотря на голод, болезни и гибель своих защитников, стоял неприступно.
А тем временем король пользовался случаем. Не отпуская сына на царство, но и окончательно не отказывая в этом россиянам, он забирал в свои руки бразды правления государством, расставлял на государственные посты преданных ему людей, возводил их в конюших, бояр, стольников, раздавал от своего имени поместья и деревни, награды и жалованья из московской казны, становясь таким образом реальным правителем Московского царства. Наместником польского короля в русской столице и начальником польского гарнизона в Москве стал дипломат и военачальник Александр-Корвин Гонсевский. Его активными помощниками были первый боярин Федор Мстиславский, верный слуга обоих Лжедмитриев Михаил Салтыков и ранее никому не известный Федор Андронов, купец-кожевенник, сумевший выслужиться сначала у Тушинского вора, а потом и у Сигизмунда до думного дворянина и царского казначея. Под стать им были и рассаженные по основным приказам бывшие тушинцы Василий Масальский, Иван Грамотин, Степан Соловецкий, Василий Юрьев, Евдоким Витовтов, Федор Мещерский, Юрий Хворостинин, Михаил Молчанов, Иван Салтыков. И если в провинцию грамоты от короля шли за подписью Владислава, дабы не возбуждать раньше времени недовольство населения, то с московскими боярами Сигизмунд уже не церемонился, требуя подчинения лично себе.
Были у этих польских приспешников и оппоненты, но их противостояние основывалось не на принципиальных разногласиях, а на так называемом личном «бесчестии», которое они усматривали в том, что были оттеснены от власти «худородными мужиками».
Одним из немногих принципиальных противников польской экспансии, если не самым принципиальным, был патриарх Гермоген. Он выступал за русского царя и только под большим нажимом субъективных и объективных обстоятельств согласился на приглашение Владислава, но с одним непременным условием: королевич должен креститься по греческому закону. Патриарх был категорически против присутствия поляков в Москве, даже готов был поднять народ на восстание и только под личные
