вой и устремилась прямиком к своим «освободителям» со скоростью, достойной хорошего скакуна. Бежать было поздно. В последний момент Кьетт успел подхватить с земли палку и сунуть Ивану в руки.
— Круг! Очертись скорее кругом!
Иван послушно черканул веткой по земле.
— И символ, знак охранный любой, какой знаешь, твори!
Иван перекрестился. На самом деле он не верил, что от его манипуляций будет прок, но Кьетт ткнул ладонью в его сторону, и та уперлась в невидимую преграду.
— Действует! Сиди там пока!
— А сам-то ты что? — заволновался Иван.
— А я существо магическое, мне бояться нечего! — объявил нолькр и с прытью, достойной любого кота, вскарабкался на ближайший дуб. И уже оттуда, с ветки, крикнул: — И вообще я ей не нужен, она за тобой пришла! — Похоже, курс искаженной логики курсант Краввер усвоил в совершенстве.
— Тогда чего ты меня внизу бросил?! — взвыл Иван, на дереве он чувствовал бы себя гораздо увереннее, чем за призрачной стеной колдовского круга.
— Круг надежнее дерева, — с сожалением вздохнул Кьетт. — Она может следом полезть.
— Сделал бы себе круг!
— Как? Я же магическое существо! Защитная магия… короче, потом объясню! Эх, не сообразили! Ты должен был сначала меня в круг посадить, потом уже прятаться. А тебе бы только самому скорее спастись, а товарищ по несчастью пусть пропадает на дубу!
От обвинения столь несправедливого Иван даже поперхнулся. Но отношения выяснять было поздно — удавленница уже спускалась с насыпи. Видно, она и в самом деле шла по Иванову душу, потому что на Кьетта в ветвях не обратила ни малейшего внимания. Простерла руки и с выражением слезного умиления на белом лице устремилась прямиком к кругу.
— Любимый! Я пришла к тебе!
Иван невольно шарахнулся назад и из круга чуть не вылетел — для своего создателя невидимые стены были проницаемы. Зато мертвая дева впечаталась в них с разгону, и ее отбросило назад — так бывает, когда человек сослепу не заметит стеклянную раздвижную дверь, не успевшую вовремя перед ним раскрыться. Правда, человек при этом чувствует если не боль и сотрясение, то уж, по крайней мере, неловкость. Удавленницу же происшествие ничуть не смутило. Она вновь ринулась вперед, широко раскрытыми руками обняла невидимую поверхность, прижалась к ней лицом — и без того отвратительное, оно еще и расплющилось — и завела старую песню:
— Любимый! Я пришла к тебе! Я нашла тебя! Допусти! Я твоя навеки!
Только этого ему и не хватало! Ладно бы покойница просто нападала — это еще можно было бы понять! Но «остаться с ней навеки» — нет, нет и нет!
— Кыш! — смешно замахал руками Иван, будто отгоняя комаров. — Пшла! Пшла прочь! Домой, домой!
— Отныне дом мой там, где ты! — сообщила удавленница со страстью. — Любимый, не гони! Я вся твоя!
— Ну что тут у вас? — Это рискнул спуститься с дерева Кьетт. Он понял сразу: покойница сама не отвяжется, до конца века будет кружить рядом и канючить — видал он таких. Значит, требовалось вмешательство извне.
— Я его люблю, а он меня не пускает, — пожаловалась дева капризно и по старой, прижизненной еще привычке попыталась пустить слезу.
— Правильно не пускает. Ты же его защекочешь до смерти. Ты же лоскотуха! — На самом деле Кьетт назвал совсем другое, даже не созвучное слово, но Иван его понял именно так.
— Ведьма я! — обиделась покойница.
— Была ведьма, пока не повесили. Лоскотуха теперь.
— Что, правда? — смутилась та польщенно, принялась себя оглядывать, прихорашиваться, спросила кокетливо: — Зеркальца нет?.. — Махнула ручкой: — Ах да, откуда у мужчин… — Нащупала на шее борозду от петли, опечалилась: — Не знаешь, сойдет со временем?
— Сойдет, — обещал Кьетт, ни малейшего понятия о том не имевший. — Ты бы шла домой, умылась, причесалась. Глядишь, и похорошела бы!
— Или я не хороша?! — огорчилась дева.
— Нет предела совершенству! — пробурчал Иван из своего укрытия и тут же пожалел — синие губы девы расплющились во влажном поцелуе, и между ними стали видны остренькие, мелкие, совершенно не человеческие зубки — целый частокол. Такими тяпнет — мало не покажется! — Кыш, кыш! Домой!
— Не могу домой, — пригорюнилась, запричитала лоскотуха. — Злые люди в деревне нашей, с места меня сжили, на дубу повесили, ворочусь назад — в огонь кинут. Нет, не пойду до дому! С вами буду! Вы добрые, обоих стану любить!
— Обоих не надо! — малодушно выпалил Кьетт, не дав Ивану и рта раскрыть. — Кого выбрала, того и люби! А я обойдусь!
— Ладно, — расплылась в улыбке дева. — Буду любить своего единственного. А ты мне не по нраву — тощ и глазищи страшные! Как у чудища лесного! Боюсь!
— На себя посмотрела бы лучше, красавица ты наша! — пробурчал уязвленный нолькр, но лоскотуха его не услышала, в этот момент она уже одаривала «своего любимого» новым поцелуем «через стекло» и действием этим была абсолютно поглощена.
А потом они на пару долго уговаривали Ивана покинуть защитный круп дева признавалась в вечной любви, Кьетт втолковывал, что долго ему там все равно не просидеть — и есть нужно, и вообще… К слову, это самое «вообще» уже давало о себе знать, но выйти Иван согласился лишь тогда, когда Мила (так звали удавленницу) поклялась страшной клятвой — не приближаться к нему ближе чем на три шага и любить только издали.
Дальше они шли уже втроем, человек и нолькр впереди, а следом, в трех обещанных шагах, трусила лоскотуха, месила босыми ногами вязкую дорожную грязь и напевала себе под нос что-то заунывное, но не лишенное гармонии. Трудно сказать, как жилось Миле в бытность ее ведьмой, но ипостась лоскотухи явно пришлась деве по вкусу, выглядела она вполне довольной новым качеством своим.
Ивана же ее присутствие раздражало несказанно. Бояться он давно перестал, благо внешность недавней удавленницы менялась к лучшему буквально на глазах. Трупные следы исчезали, распухшее лицо приобретало прежние пропорции, и мертвенная синева сменялась этакой романтической чахоточной бледностью, даже странгуляционная борозда заметно поблекла, и нечесаные патлы сами собой разгладились, легли красивыми локонами. Правда, зубы укрупнились вдвое (и возможно, это был еще не предел), почти исчезли ушные раковины, а между пальцами наметились перепонки, но в целом изменения смотрелись достаточно органично. На человека дева больше не походила, но, что гораздо важнее, не походила она и на труп. Просто существо другой природы, ничего в этом ужасного не было. Вела себя лоскотуха смирно, клятву соблюдала, а потому единственное, в чем Иван мог ее упрекнуть, — это в несусветной глупости. Верно, когда создатели этого слоя бытия отмеряли людям мозги, Мила стояла самой последней в очереди, и перепали ей лишь жалкие крохи. Напрасно они старались выведать у нее хоть что- то об устройстве окружающего мира. Лоскотуха хотела — или умела? — говорить только о любви.
— Не понимаю! — бесился Иван, не заботясь, слышит его бедняжка или нет. — Я совершенно иначе их себе представлял! Мне казалось, раз ведьма, значит, злая, но
— Не думаю, — шепотом ответил Кьетт, ему обижать бедную девушку не хотелось. — Скорее всего, она с детства такая — силой наделена, интеллектом — не очень. Умная ведьма никогда бы не позволила себя повесить… Но ты не должен ее за это строго судить!
— Это еще почему?
— Да потому что твои собственные поступки в последние несколько дней тоже, мягко говоря, благоразумием не… ладно, молчу, молчу!.. — Оглянулся на потрепанную фигуру новой спутницы и
