отвертишься… И потом, мне кажется, рыцарство в наш век уже устарело морально, это пережиток эпохи короля Густава, на которую пришелся его расцвет. Анахронизм. Теперь и вооружение другое, и стратегия боя, и принцип формирования армии… — Все это, слово в слово, он уже не раз и не два высказывал Дитмару, потому и теперь говорил как по писаному. — …Но учти, это мое личное мнение! А мой отец, к примеру, и мой старший брат Дитмар, и младший Фруте, и еще четыре кузена — все они состоят в ордене Пятой Девы, и…
Ведьма слушала вполуха. Не интересовали ее ни многочисленные родичи Йоргена, ни принципы формирования армии. А заботило только одно.
— Скажи… Нет, оба скажите. Вы можете пообещать мне одну вещь?!
— Для тебя — все что угодно! — вскричал Кальпурций пылко.
— Какую? — осторожно осведомился Йорген.
— Клянитесь! Что, если мы сумеем вернуться на родину живыми, вы никогда, слышите, НИКОГДА не согласитесь на посвящение в рыцари!
Кальпурций Тиилл откликнулся моментально:
— Клянусь! У нас в Силонии рыцарство вообще не распространено!
— А я не клянусь, — проворчал ланцтрегер мрачно. — Это не от меня зависит. Если мы вернемся живыми, да еще паче чаяния с победой, то молодой король Видар меня неминуемо посвятит, он уже сколько раз порывался!
— Тогда обещай хотя бы, что будешь соблюдать их кодекс чести не слишком рьяно. Без фанатизма.
— А! Ты о том, чтобы я не искал посмертной славы чересчур усердно?! — Он сообразил наконец, к чему был весь разговор. — Клянусь, клянусь, клянусь!
Это прозвучало очень искренне, но мимо внимания Кальпурция не прошла одна маленькая деталь. Подкреплять свою клятву принятым у гвардейцев жестом — поднятая вверх раскрытая ладонь — ланцтрегер почему-то не стал.
— Интересно, когда же наконец начнется Тьма? — спросил Кальпурций, подбрасывая ветки в костерок.
Пять часов резвого ходу отделяло их от восточного подножия Сенесс, когда Йорген объявил, что устал как собака и пора бы уже устроить небольшой привал.
— Да вроде бы рановато еще, всего ничего прошли, — возразила ведьма, но прозвучало это не слишком убедительно, спина заболела от непривычно долгой ходьбы.
Ланцтрегер напустил на себя обиженный вид:
— Я уже все ноги стер! И есть хочу! И шея… — Тут он умолк, мысленно обозвав себя дурнем.
Дернула же Тьма брякнуть про шею, не озаботившись сочинить заранее, какая именно неприятность с ней приключилась. Потому что на самом деле не успел он ни устать, ни проголодаться и все части его тела пребывали в полном порядке. Просто так уж подобралась их компания, что роль самого нежного и капризного ланцтрегеру пришлось взять на себя.
Гедвиг постоянно стремилась доказать и себе самой, и спутникам, что не хуже других переносит тяготы пути и ни для кого не является обузой. Кальпурций боялся выказать слабость в присутствии дамы сердца. Кого они, собственно, могли обмануть своей напускной бравадой? Разве что друг друга! Но только не ланцтрегера фон Рауха. Уж он-то прекрасно знал, как выглядят люди, из последних сил превозмогающие усталость, но при этом пытающиеся скрыть свое состояние. И чем подобные усилия обычно заканчиваются, тоже знал. И что ему оставалось? Смотреть, как эти двое загонят себя до смерти? Или поставить друзей в неловкое положение советом прекратить валять дурака и заниматься самоистязаниями? Ни того, ни другого Йорген не хотел. Вот и приходилось ему измышлять несуществующие страдания. Получалось, увы, не всегда правдоподобно и продуманно. Вот как в этот раз с шеей. При чем тут вообще шея? Пришло же в голову…
К счастью, Гедвиг в детали вдаваться не стала, сбросила со спины мешок и с наслаждением плюхнулась рядом. Ее примеру последовал Кальпурций, тоже порядком утомленный. Но долго залеживаться ему не пришлось — надо было заниматься костром. Больше-то некому: Йорген устал, Гедвиг — дама… «Ну и пусть! — мстительно думал Йорген, лежа на травке и наблюдая, как друг Тиилл подволакивает ноги, собирая хворост. — Так ему и надо, впредь будет умнее! Не о себе, так о любимой своей подумал бы! А я не стану выходить из образа: у меня ноги и шея!»
…Наконец все было устроено: разожжен костерок, разварен кусок солонины — специально для голодающих, и, блаженно растянувшись на жесткой степной траве подле мирно спящей ведьмы, подбросив ветку в огонь, Кальпурций осведомился небрежно: когда же наконец начнется Тьма?
Таким неожиданным был вопрос, что Йорген уронил остаток лепешки в огонь, поперхнулся куском солонины, долго кашлял, потом спросил сердито:
— А вокруг, по-твоему, что?!
Кальпурций огляделся.
На самом деле вокруг было не очень хорошо. Во-первых, слишком тепло для мая, давно пришлось расстаться с куртками и идти в одних нижних рубашках — неприлично, конечно, но что поделаешь, не пропадать же от жары. Во-вторых, странно выглядело небо — совершенно ясное, но лишенное радостной весенней голубизны — будто выцветшее, перепачканное странными серыми разводами, не похожими ни на тучи, ни на облака.
— А я думал, должно быть темно, как ночью… — пробормотал Кальпурций жалобно. Ему и впрямь вдруг захотелось, чтобы стало темно — не видеть окружающего безобразия, слишком тягостным было это зрелище. — Я ведь читал в книгах: «Небо в тех краях затянуто черной пеленой туч, и дня больше нет, только сумрак и ночь сменяют друг друга. Солнце годами не показывается на небосводе…» и всякое такое! А оно вон, висит, солнце ваше! Любуйтесь!
— Почему это оно «наше»? — удивился Йорген, в силу «туманной» природы своей не питавший особой любви даже к нормальному, не изуродованному Тьмой солнцу.
— Да я не вас имел в виду, а сочинителей, что писали те книги, — отмахнулся Кальпурций, ему было не до выяснения отношений. Тьма оказалась совсем не той, что он представлял, и это пугало еще больше, требовалось время, чтобы осознать и свыкнуться с ее новым образом. — Выходит, они все врали?!
Сам не зная почему, Йорген взялся защищать неизвестных ему сочинителей:
— Мне думается, они так поступали непреднамеренно. Их самих могли ввести в заблуждение. Когда рассказ слишком долго передается из уст в уста, он обязательно претерпевает искажения…
— Просто не надо писать о том, чего не видел сам, собственными глазами! — отрезал Кальпурций, он чувствовал себя обманутым и не был склонен к снисходительности. — Когда готовишься увидеть одно, а сталкиваешься с чем-то совершенно иным, это по меньшей мере выводит из душевного равновесия, ты не находишь? Если бы заранее точно знать, как здесь на самом деле… Или вообще ничего не знать… А то… — Он уже не столько с другом, сколько сам с собой разговаривал.
Йорген тоже задумался о своем.
— Неужели я тебе не рассказывал?.. — что-то припоминая, пробормотал он.
Кальпурций, прервав внутренний монолог, воззрился непонимающе, настороженно:
— А что ты должен был мне рассказать?!
— Ну… какая на самом деле Тьма. Мне казалось, мы об этом говорили как-то…
