новорожденных от дурного глаза кропить, молодоженов из серебряного ведра окатывать, покойников обмывать… Переоценивают, пожалуй, ее чудесные свойства!
Дождь лил как из ведра, и не спасали от его ледяных струй даже хваленые кожаные плащи гамрского пошива — вода просачивалась сквозь швы. Дождь пропитал одежды, сделал их тяжелыми, будто старомодный турнирный доспех, который в наше время годится только для придворных забав. Дождь затек в сапоги и хлюпал в них при каждом шаге. Йоргену казалось, не было бы никакой разницы, заступи они на дежурство совершенно голыми — ни тепла, ни сухости одежда не давала. А еще казалось ему, что если и было раньше у него в крови черное колдовство, от матери-нифлунги унаследованное, то сегодняшний дождь все смыл, сделал его чистым, аки Дева Небесная.
Так шагали они, мокрые, продрогшие и злые, квартал за кварталом, обходя посты. И снова разводящий ворчливо спрашивал своего начальника, какого шута ему под крышей не сидится. И если бы ланцтрегер фон Раух любил красивые слова, он ответил бы: грош цена тому командиру, что отказывается делить с подчиненными все тяготы службы. Недостоин он их преданности и верности. Только тот вправе посылать людей на страдания и смерть, кто сам готов идти с ними плечом к плечу до конца… Но красивых слов Йорген не любил, поэтому отвечал коротко: «Да пошел ты!»
А скоро и вовсе не до разговоров стало — полезли отовсюду целые полчища! И на дождь ночные твари ни малейшего внимания не обращали, будто не с чистых, святых небес вода лилась, а из поганых, гнилых болотищ. Одного гада бьешь — десяток приходит на смену. Какой породы, кто опаснее — разбираться некогда, знай коли, руби да режь.
…Это было нашествие, какого город дотоле не видывал. Весь гарнизон был поднят по тревоге. Не только Ночной — Дневной страже пришлось взяться за оружие в неурочный час (о чем позднее, когда все было кончено, ночные их сослуживцы вспоминали не без ехидства). Простые горожане, способные держать оружие в руках, и те вышли на улицы, чтобы защитить свои семьи. Потому что в дома рвалась голодная нечисть, за добычей вкусной и нежной! Шла волна за волной, будто подгонял ее кто-то злой и могущественный… И ни за что не выстояли бы люди, разделила бы столица участь приграничного Лобурга, за одну ночь до последней живой души выжранного, если бы твари нападали сколь-нибудь организованно, действовали сообща. К счастью, каждая из них была сама по себе, они, как обычно, и друг дружку норовили сцапать, если выпадала такая возможность. Йорген сам видел, как трое вервольфов потрошили шторба, а тот, уже лишившись внутренностей и ног, все старался дотянуться зубами до ближайшей звериной глотки. Напоследок, что ли, хотел хлебнуть, типа сытому помирать веселее? До того гнусная была сцена, что даже злорадства люди не ощутили — одно омерзение.
…А потом случилось то, отчего у чистокровных людей обычно появляется преждевременная седина в волосах.
Отбиваясь от двоих шторбов, Йорген краем глаза заметил, как третий повалил наземь юного, неопытного Вольфи и уже оскалил пасть над его беззащитным горлом. Йорген подскочил, развернувшись в прыжке, одним ударом снес вражью голову, и она скатилась, подпрыгивая, в сточную канаву, прямо в пасть какой-то везучей гифте. Вольфи был спасен, и еще один шторб убит тем же безотказным приемом. Но последний, прежде чем быть заколотым в сердце, успел сделать свое черное дело. Едва расправившись со вторым противником, Йорген вдруг ощутил резкую боль. Это оставшаяся в живых тварь исхитрилась впиться ему в предплечье.
Он отскочил мгновенно, руку отдернул и шторба тут же прикончил, так что настоящего укуса не получилось. Но от самого локтя до запястья пролегла глубокая кровавая борозда, оставленная длинным, острым, как кинжал, верхним клыком.
А из переулка уже лезла другая нечисть, и некогда было врачевать раны. Да и какой смысл, если от вампирского укуса противоядие не придумано, и пострадавшему остаются только два утешения: надежда да молитва, если он, на свое счастье, верует в Небесных Дев. К слову, ланцтрегер фон Раух если и не отказывался верить в их существование категорически, то к числу сомневающихся принадлежал однозначно. И чем больше видел крови на земле, тем больше сомневался.
Уже под утро, когда одни твари попрятались, другие передохли, оттесненные от своих убежищ и застигнутые врасплох рассветом, старший разводящий Кнут спросил своего командира, с которым брел, перешагивая через трупы, в сторону казармы:
— Эй, а что это ты зеленый такой? Уж не ранен ли?
Отвечать Йоргену не хотелось. Совсем. Потому что знал, как воспримет эту новость старый боевой товарищ. Но и молчать нельзя, рано или поздно все равно придется сказать.
— Нет, — сказал он мрачно. — Хуже.
— То есть?!! — Обветренное до кирпичного цвета лицо разводящего вдруг стало белым. Он, конечно, знал ответ, но боялся поверить. — Что значит «хуже»?!!
Йорген усмехнулся:
—
— Вервольф? — жалобно, моляще вопросил Кнут. От укуса вервольфа иногда помогала повязка, смоченная отваром омелы и волчьего лыка, вовремя наложенная на рану.
— Шторб! — разочаровал его Йорген.
На разводящего страшно было смотреть.
Ланцтрегеру фон Рауху едва минуло семнадцать, когда пал в бою богентрегер Гаген фон Лакс, прежний начальник столичного гарнизона, и его величество ничего лучше не придумал, как поставить на его место «этого сопливого мальчишку с нечеловеческой мордой» — так, не страшась закона, поначалу именовал своего нового командира старший разводящий Кнут. Да, он ему однажды в запале прямо в глаза так и сказал, и не один на один — при всем строе: «Ты, сопливый мальчишка с нечеловеческой мордой, какое право имеешь мне, бывалому солдату, указывать, как караулы расставлять? Тебя еще мамаша понести не успела, а я их уже расставлял!» Все решили — тут и конец пришел Картену Кнуту. В лучшем случае будет бит за дерзость и разжалован, в худшем — может и на плаху пойти.
Но, к всеобщему удивлению, новый начальник не стал обижаться ни на «сопливого», ни на «морду», просто обругал разводящего в ответ «старым ослом, привыкшим воевать, как при короле Густаве учили». Упрек, конечно, был незаслуженным. Во времена Густава, прадеда нынешнего Видара, не только сам Кнут — отец его на свет еще не народился, это любой деревенский дурак должен понимать, не то что отпрыск благородного происхождения! Именно это он и собирался сказать юному ланцтрегеру, но, к своему счастью, не успел. Видно, ослабло действие той органической жидкости, что иногда ударяет людям в голову и делает поведение их, скажем так, неблагоразумным. Разводящий промолчал, юный фон Раух счел инцидент исчерпанным и больше о нем не вспоминал никогда. Но разводящий Кнут — не забыл. Потому что именно в тот день, успокоившись и осознав, какую беду мог на себя навлечь, полюбил нового начальника как родного сына. И потом, в бою уже, тот много раз доказывал, что любви этой достоин как никто другой… Вот почему в голове Картена Кнута вертелась теперь одна лишь отчаянная мысль: «Не уберег!!!» Он знал, каково это — терять сыновей.
— Да ладно тебе! Может, обойдется еще! — тормошил старого друга Йорген. — Смотри, укус неполноценный, слюны почти не попало. И я человек только наполовину, вдруг на нифлунгов вампирский яд не действует?.. Ну что ты меня прежде времени хоронишь? Давай заката дождемся!
Но Кнут был безутешен. От мысли, что ему — а кому же еще? — придется час за часом сидеть и наблюдать, не превращается ли его командир в ночную тварь, и, если чуда не произойдет и превращение состоится, собственноручно убить его ударом осины в сердце, — буквально ноги подкашивались! Не сможет он этого вынести! Легче самому умереть!
— Ну не сможешь, давай брата моего позовем. Пусть он по-родственному… — Так часто бывает, что младшие братья к старшим непреднамеренно жестоки.
Дитмар фон Раух… Он часто забегал в казарму к младшему брату — галантный, ироничный кавалер с прекрасными манерами, всегда роскошно одет, всегда свеж, приветлив и любезен… Кому-то он мог показаться обычным придворным повесой, легкомысленным и пустым… Но Йорген не раз рассказывал о том, как они воевали вместе у границ, когда из-за Феннийских гор наступала Тьма… Они были почти дети тогда… Да и сейчас они еще совсем мальчики, оба… Не надо Дитмару такое переживать… Пусть узнает потом, когда все будет кончено…
— Нет уж, лучше я сам… — хрипло выдавил из себя разводящий.
