Багровый лепесток и белый

— Сейчас чем бледнее леди, тем лучше, — говорит леди Бриджлоу, — румянец, видимо, совсем вышел из моды, правда, Уильям?

Ни она, ни Уильям не снисходят до уровня Софи. Взгляды и слова проходят по воздуху — прямо к мисс Конфетт, высоко над головой девочки.

— Я нахожу Софи, — говорит гувернантка, не подыскав иной темы для изысканной беседы, — очень послушной и… прилежной ученицей.

— Как славно, — отзывается леди Бриджлоу.

— Очень хорошо, — роняет Уильям, на кратчайший миг заглянув в широко раскрытые глаза дочери, прежде чем двинуться дальше.

Дома, в удушающей жаре детской, Конфетка еле сдерживает себя. Она с трудом сдерживается, чтобы не затрястись от обиды — за себя и за Софи. Все сухожилия и нервы вибрируют, требуя разрядки.

Сделав глубокий вдох, она ровным голосом спрашивает Софи:

— Кто была эта леди, Софи?

Софи играет с деревянными зверушками игрушечного Ноева ковчега — это по-прежнему ее любимая воскресная игра, хотя мисс Конфетт позволила ей заниматься чем угодно в свободное от уроков время. Девочка ничуть не огорчена тем, как обошелся с нею отец и его знакомая; она немного раскраснелась, но, возможно, дело в непривычке к прогулкам и в жарко пылающем камине.

— Я не знаю, мисс.

— Она часто навещает вашего отца?

Софи отрывается от деревянных жирафов и в замешательстве морщит лобик. Вопрос по истории о наследовании месопотамских монархов был легче, чем этот.

— Но вы видели ее раньше? — не отстает Конфетка, и ее голос становится напряженнее.

Софи задумывается.

— Иногда слышала, как прислуга докладывает о ней, — говорит она. Конфетка мрачнеет. Впервые за все эти месяцы у нее руки чешутся взяться за перо и дать волю мстительным фантазиям, как она делала это в своем романе.

Только на сей раз жертвой будет не мужчина, а мерзкая сучка-мопс, связанная веревкой по рукам и ногам.

— Пощадите, пощадите, — завопила она, чувствуя, как что-то острое впивается в отверстие между ее зажатых ягодиц — холодный кожистый предмет, покрытый жесткой шерстью.

— Что это? Что это? — вскричала она в ужасе.

— Не узнаешь? Это морда горностая, — отвечает Конфетка, еще глубже вгоняя в нее острие головки горностаевого боа, — бедному зверьку у тебя в жопе лучше, чем на шее…

— Вы слышали, мисс, что сказал мой отец? Он сказал, что я хорошая девочка.

Вырванная из фантазии отмщения Конфетка в недоумении смотрит на счастливую улыбку и блестящие от гордости глаза Софи.

— Он этого не говорил, — выпаливает она, не подумав.

Радость улетучивается с лица Софи, она морщит лоб — отчего только усиливается ее сходство с Уильямом. Девочка отворачивается, прячась в менее опасный мир игрушек. Ной, которого она крепко держит в руке, начинает подниматься по трапу в Ковчег медленными величавыми скачками.

— Но извините, мой дорогой Рэкхэм, вы по-прежнему уходите от темы.

— Разве?

Утром в понедельник Рэкхэм принимает гостя в курительной комнате. Сигары уже раскурены, Уильям откупоривает бутылку портвейна.

— Скорее, мы не пришли к согласию по поводу темы, — говорит он. — Я спрашиваю вашего совета, как ускорить выздоровление моей жены здесь, в ее собственном доме. Вы же настойчиво перечисляете достоинства и недостатки сумасшедших домов от Абердина до Аберистуита.

Доктор Керлью хмыкает. Он, естественно, представил обширную информацию, но его спровоцировал на это Рэкхэм, который претендовал на лучшее, чем у него, знание клиник для душевнобольных. А ведь он, пожалуй, чаще бывал в сумасшедших домах, чем любой нормальный человек еще молодым врачом. Прежде чем он решил, что хирургия не самая сильная его сторона, он прооперировал множество обитателей сумасшедших домов и многому научился, помимо техники владения скальпелем. Он знает, в чем разница между хорошей клиникой и плохой, знает, какие клиники представляют собой принаряженные тюрьмы, а какие — пансионаты с медицинскими претензиями; с другой стороны, ему известны и первоклассные больницы, в которых стремятся к накоплению знаний и к полному излечению больного. Он не раз наблюдал, как истерички, дошедшие до совершенного распада личности, вдруг чудесным образом исцелялись, как только их увозили от потакающих им домочадцев, чьими потаканиями и питалась их болезнь.

Зная все эти вещи, доктор Керлью может с уверенностью предсказать, что Агнес Рэкхэм обречена, если оставить ее в собственном доме. Какая у нее надежда на выздоровление, пока рядом с нею не только снисходительный муж, но еще и раболепная, доверчивая, избаловавшая ее прислуга?

— Нет ничего хорошего, Рэкхэм, — говорит доктор, — в том, чтобы больного держать дома. Никто не осуждает мужа, когда он отправляет в больницу жену, если та сломала себе ногу или заболела оспой. А это такая же болезнь, поверьте мне.

Уильям расстроенно потягивает портвейн.

— Я все думаю, — рассуждает он, — нет ли у нее физического недуга…

— Я обследовал ее самым доскональным образом. Нет у нее ничего, что не прошло бы при правильном лечении.

— Иногда, когда она ужасно ведет себя, прежде чем теряет сознание, я мог бы поклясться, что у нее один глаз больше другого.

— М-да. Думаю, ей тяжело смотреть вам в лицо. Уверен, что любой женщине было бы трудно, когда она так ведет себя.

Внезапно в душную тишину курительной комнаты врывается чистый звук пианино, на котором прелестно играют в соседней гостиной. После плавной прелюдии Агнес начинает петь, нежно и радостно. Выражение грустной сентиментальности, смягчающее черты Уильяма, вызывает у доктора Керлью желание застонать от бессилия.

— Рэкхэм, — говорит он. — Вам просто необходимо отделаться от оптимистического представления, будто ваша жена — здоровый человек, временами страдающий болезненными припадками, а не больная, у которой изредка выдается хороший день. Скажите мне, если одна из ваших машин, которая разливает духи по бутылочкам, пошла вразнос, бьет стекло, разбрызгивает эликсир, и это повторяется раз за разом, а когда приходит мастер, машина опять отлично работает, — вы что, решите, что все в порядке и ремонт не требуется?

— Человек не машина.

«Странная философия для промышленника», — думает Керлью, но вслух этого не произносит.

— Ну что же, — вздыхает доктор под аккомпанемент ангельских рулад Агнес, — если вас не устраивает клиника для душевнобольных, то я настаиваю на других, срочных, мерах. Прежде всего, она должна перестать ходить к мессе. Быть католичкой — это не преступление, но ваша супруга исповедовала англиканскую веру, когда выходила за вас, и должна оставаться в ней. Если бы ее тяга к католической Церкви была чем-то большим, чем расстройство, она стремилась бы обратить в эту веру и вас, а не доставлять себе удовольствие тайными экскурсиями в Криклвуд. Во-вторых, Агнес давно пора признать себя матерью. Эта абсурдная пантомима уклонения слишком затянулась и далеко зашла. Если вы не думаете о благе Агнес, подумайте о своей дочери, она уже подросла, и у нее должны возникать вопросы. Разве вы не понимаете, что отсутствие материнской любви не может не вредить ей?

Уильям медленно кивает. Как ни горька истина, нет смысла спорить с мудростью человека, который знает свое дело. Мать не может до бесконечности отказываться от ребенка, не причинив ему вреда. Это факт.

— Кажется, будто всего несколько месяцев назад она была крохой, — бормочет он в защиту Агнес,