Багровый лепесток и белый

— Грязно… грязно, — жалуется Агнес. Теперь в ее тихом, сонном голосе слышны нотки страха и отвращения.

— Это ничего… Все в порядке, Агнес, — успокаивает Уильям, накрывая ее одеялом. — Клара скоро придет. Она тобой займется.

Но Агнес мечется под одеялом, стонет, поворачивает голову из стороны в сторону.

— Как мне добраться домой? — кричит она.

Ее невидящие, безумные глаза широко раскрыты, она облизывает запекшиеся губы. — Помоги мне!

Уильям бессильно отворачивается от нее, закрывает окно и быстро покидает спальню.

Вечером Конфетка укладывает Софи в постель.

— Когда я проснусь, уже будет Рождество, — рассуждает девочка. Конфетка с притворной строгостью постукивает пальцем по ее носу.

— Если вы быстро не заснете, в полночь настанет Рождество, а вы ничего не узнаете.

О, какое это счастье — завоевать такое доверие Софи! Ребенок не вздрагивает, когда Конфетка шутливо ее касается. Конфетка закутывает девочку в одеяло до самой шеи; подбородок у Софи еще влажноват, а у Конфетки руки теплые и розовые после недавнего мытья.

— А ведь вы должны хорошо знать, — поддразнивает ее Конфетка, — что бывает в рождественское утро с маленькими девочками, которые не спят в полночь!

— Что с ними бывает? — Софи сразу пугается, может ведь и не заснуть до полуночи, несмотря на старания.

Этого Конфетка не ожидала; ее угроза была вполне риторичной. Она обращается к своему воображению и через миг раскрывает рот, чтобы сказать: «Страшный великан врывается в комнату, хватает тебя за ноги и разрывает, как цыпленка, на две кровавые половинки».

— Стрр… — злорадно начинает она — и захлопывает рот.

У нее вдруг схватывает живот; лицо наливается кровью. Понадобилось девятнадцать лет, чтобы прийти к пониманию — она дочь миссис Кастауэй: мозг, приютившийся в ее черепе, и сердце в ее груди суть точные копии тех органов, которые гноятся в ее матери.

— Н-ничего с ними не бывает, — заикается она, дрожащей рукой поглаживая Софи по плечу. — Совсем ничего. А вам, моя маленькая, нужно только глазки закрыть — и вы сразу уснете.

Она тушит лампу и, сгорая от стыда за то, что чуть было не натворила, уходит к себе.

В дневнике Агнес Ануин семнадцатилетняя девушка в день свадьбы оказывается в приподнятом, хоть и в несколько истерическом настроении. Насколько может судить Конфетка, страхи и сомнения Агнес по поводу сочетания браком с Уильямом Рэкхэмом безусловно отпали — или отброшены Теперь ожидание церемонии наполняет ее трепетом, но это щенячий трепет возбуждения.

Отчего же, дорогой дневник, хотя в истории мира состоялся миллион бракосочетаний, а следовательно, был миллион возможностей научиться проводить их без сложностей, моя свадьба превратилась в такую безумную неразбериху! До великого события всего четыре часа, а я сижу лишь наполовину одетая в свадебный наряд, волосы у меня и вовсе не причесаны! Где эта девица? Чем она занята? Что важнее моей прически в этот самый главный день! И она слишком рано приколола флердоранж к моей вуали, и цветы вянут! Пусть поскорее найдет свежие цветы, иначе я рассержусь!

Однако мне надо перестать писать, поскольку, спеша занести на бумагу каждое бесценное событие, я могу сломать ноготь или облиться черниламии. Вообрази, дорогой дневник: предстать перед алтарем перепачканной чернилами!

Итак, до завтра — или (если удастся улучить момент), может быть, до вечера — когда я больше не буду Агнес Ануин, а буду

Вечно Твоя,

Агнес Рэкхэм!!!

Конфетка переворачивает страницу и обнаруживает, что дальше пусто. Переворачивает еще одну — снова пустота. Конфетка пролистывает оставшиеся страницы и, когда приходит к заключению, что Агнес наверняка начала новую тетрадь для хроники семейной жизни, ей на глаза попадается несколько записей — не датированных, написанных пугающе мелким почерком.

Загадка: я ем меньше, чем ела до того, как оказалась в этом злополучном доме, но я толстею.

Объяснение: меня насильно кормят во сне. И на следующей странице:

Теперь я знаю, что это правда. Демон сидит на моей груди и ложкой вливает кашу- размазню мне в рот. Я отворачиваюсь, но его ложка следует за моей головой. Миска с кашей огромна, размером с ведро. «Раскрой пошире рот, он говорит, иначе мы всю ночь провозимся».

Дальше опять идут чистые страницы — и, наконец:

Старики поднимают носилки, на которых я лежу, и неаут меня через залитые солнцем деревья к скрытому пути. Я слышу, как пыхтит поезд, который доставил меня сюда, и отправляется в обратный путь. Одна из монахинь, та, что взяла меня под свое крыло, ждет у ворот, сложив ладони под подбородком. «О Агнес, дорогая, говорит она, ты снова здесь? Что будет с тобою?» Но потом она улыбается.

Меня несут в Обитель, в теплую келью в самом его центре; свет, льющийся сквозь витражное окно, окрашивает ее в яркие краски. Меня перекладывают с носилок на высокую кровать — наподобие пьедестала с матрасом наверху. Страшная боль в моем опухшем животе и та ужасающая тошнота, от которой я страдала каждый день, возвращаются с новой силой. Кажется, будто демон внутри меня страшится исцеляющих сил Святой Сестры и старается покрепче вцепиться в меня.

Моя Святая Сестра склоняется надо мною. Свет витража окрашивает ее в разные цвета: лицо желтое, как лютик, грудь красная, руки синие. Она нежно кладет руки на мой живот, и демон внутри меня корчится. Я чувствую, как он толкается и бьется в ярости и ужасе, но моя Сестра знает, как заставить мой живот открыться без вреда, позволяя демону выскочить вон. Всего лишь миг я вижу это мерзкое создание: голое и черное; оно слеплено из крови и слизи, но, будучи вынесено на свет, оно сразу становится паром в руках моей Святой Сестры.

Откинувшись в изнеможении назад, я вижу, как oпaдaeт мой живот.

— Ну вот, — с улыбкой говорит моя Святая Сестра, — все кончилось.

Конфетка пролистывает тетрадь до самого конца, надеясь найти что-то еще — больше ничего нет. Но… должно же быть! Ее любопытство распалено, повествование Агнес захватило ее так, как в жизни ничто не захватывало, к тому же она добралась до периода, который вызывает у нее самый жгучий интерес: первые дни семейной жизни Уильяма и Агнес. Задыхаясь от нетерпения, она достает из груды дневников тот, что хронологически следует за уже прочитанным. Она видела его раньше. Он ничего не дает. Отыскивает следующий.

Этот открывается записью:

«Сезонные» размышления Агнес Рэкхэм

Дамы, я спрашиваю вас: что может раздражать сильнее, нежели шляпная булавка, когда она так тупа, что ее не вколоть в совершенно обыкновенную шляпу? Разумеется, говоря «обыкновенная», я отнюдь не желаю сказать, что мои шляпы не являются совершенно «необыкновенными» в смысле того…

Конфетка откладывает дневники; она сбита с толку и разочарована. Ну что, читать дальше? Нет. Сил больше нет читать эту чепуху, особенно в ночь перед Рождеством. Да и поздно уже: без четверти двенадцать. Ее охватывает та особая усталость, которая дожидается у часов позволения навалиться на