приплоде.
— Этого мне опасаться не приходится, — отвечает Уильям, который именно этого и опасается.
— Не лучше ль оставить хлопоты о приплоде трепетной юной красотке? — театрально ворчит Бодли, а затем вглядывается, ожидая похвалы, в лица Рэкхэма и Эшвелла.
— Это не лучший из твоих каламбуров, Бодли, — произносит Эшвелл.
— Может быть, — фыркает Бодли. — Однако тебе случалось платить по фунту и за худшие.
— Так или иначе, Билл, — возвращается к прежней теме Эшвелл, — оставим пока в стороне порнографию — ты не должен позволять Агнес удерживать тебя в стороне от великого потока Жизни. Ты относишься к Агнес с чрезмерной заботливостью, а ведь она всего-навсего женщина… это опасно. Так недолго докатиться и до… э-э… какое тут требуется слово, Бодли?
— Любовь, Эшвелл. Сам я к ней и близко не подойду.
На лице Уильяма появляется бледная улыбка. Уговаривайте меня, старые товарищи, уговаривайте.
— Нет, серьезно, Билл, не стоит обращать затруднения Агнес в проклятие всей семьи. Знаешь, как в тех пугающих старомодных романах, в которых из каждого шкафа выскакивает по обезумевшей женщине. Пойми, ты не единственный попавший в подобное положение мужчина: нас окружают орды безумных жен — да половина женщин Лондона положительно пребывает в бреду. Проклятие, Билл: ты же свободный человек! Что толку сидеть у себя в норе на манер престарелого барсука?
— Лондон вне Сезона и сам по себе достаточно скучен, — встревает Эшвелл. — Так лучше уж растрачивать это время со вкусом.
— И как же, — спрашивает Уильям, — растрачивали его вы?
— О, мы усердно трудились, — с энтузиазмом сообщает Эшвелл, — над попросту великолепной новой книгой — трудился по преимуществу я (тут Бодли громко фыркает), Бодли лишь слегка шлифовал слог, — а называется эта книга «Действенность молитвы».
— Пришлось, знаешь ли, основательно попотеть. Мы опросили орды благочестивых верующих, добиваясь от них честного ответа на вопрос — приносила ль когда-либо их молитва желаемый результат.
— Под таковым мы разумеем не расплывчатый вздор наподобие «отваги» или «уюта», нет, мы разумеем осязаемый результат — новый дом, избавление матушки от глухоты, убитого молнией врага
— Мы были доскональны до крайности, если я вправе сказать это сам. Помимо сотен индивидуальных случаев, мы изучили и общие, шаблонные молитвы, которые годами читают на ночь тысячи людей. Ты знаешь, о чем я: избавление от лукавого, мир на Земле, обращение евреев в истинную веру и тому подобное. И пришли к отчетливому заключению — числом и настойчивостью ничего добиться тоже нельзя.
— А записав все это, мы надумали побеседовать с представителями высшего духовенства — или, по крайности, попытаться вступить с ними в переписку — и выяснить их мнение на сей счет. Нам необходимо, чтобы всякий ясно понимал: наша книга — это беспристрастное научное исследование, полностью открытое для критики со стороны ее… э-э… жертв.
— Мы намерены разбить Христа наголову, — вставляет Бодли, вгоняя свою трость в сырую землю.
— Находки у нас имеются упоительные, — сообщает Эшвелл. — Люди, помешавшиеся настолько, что любо-дорого смотреть. Мы беседовали со священником из Бата (приятно было снова заглянуть в этот город, превосходное пиво), так он, по его словам, молится о том, чтобы сгорела тамошняя пивная.
— «Или сокрушилась как-либо еще».
— Он полагает, что Бог сам выберет подходящее для этого время.
— И совершенно уверен, что в конечном счете молитвы его возымеют успех.
— Он возносит их вот уж три года — еженощно!
И оба в саркастическом восторге ударяют тростями о землю.
— И вы полагаете, — спрашивает Уильям, — что у вас есть хотя бы малейший шанс отыскать издателя?
Настроение его улучшилось, он почти поддался соблазну, и все же считает необходимым напомнить друзьям о прискорбных реальностях нашего мира. Но Бодли и Эшвелл лишь обмениваются знающими ухмылками.
— О да. Спрос на книги, подрывающие самые основы нашего общества, ныне попросту циклопичен.
— Что относится и к романам, — говорит, многозначительно подмигивая Уильяму, Эшвелл. — Не забывай об этом, если ты все еще собираешься произвести на свет нечто по сей части.
— Но, право же, Билл — ты должен чаще показываться на люди. Мы уж сто лет как не видели тебя в наших старых пристанищах.
— Следует, знаешь ли, заботиться о сохранении своего дурного имени.
— Держать себя в форме.
— Не позволять ходу времени сбивать тебя с пути.
— Вы, собственно, о чем? — с тревогой осведомляется Уильям. Повергшая его в угнетенное состояние духа стрижка еще и обнаружила среди золотистых волос поседевшие раньше срока пряди, и теперь он чувствительно относится к любым упоминаниям о времени и возрасте.
— О созревающих девах, Уильям. Время вечно наступает им на пятки. Сам знаешь, они не навек остаются спелыми и сочными. Полгода — и пиши пропало. А ты ведь уже упустил нескольких, вошедших в легенду, Билл, — в легенду.
— Всего один пример: Люси Фицрой.
— О да, — Боже Всесильный, да!
Двое мужчин вскакивают со скамьи, словно заслышав условленный сигнал.
— Люси Фицрой, — начинает Эшвилл в манере мюзикхолльного декламатора, — была новой девицей в доме мадам Джорджины, что на Финчли-роуд, доме, славном пристрастием к истязанию плоти. — В виде иллюстрации Эшвелл несколько раз с силой бьет себя тростью по икре. — Поникни, плоть! Восстань! Поникни!
— Полегче, Эшвилл, — и Бодли предостерегающе кладет ладонь на держащую трость руку друга. — Не забывай, хромота сообщает достойный вид одним лишь лордам.
— Ну-с, как тебе, вероятно, известно, мы с Бодли временами навещали мадам Джорджину, дабы выяснить, какого достоинства девы помавают там хлыстами. И под конец прошлого года свели знакомство с блудницей, которую Мадам представила нам как Люси Фицрой, внебрачную дочь лорда Фицроя, напитавшего ее жилы наезднической кровью.
— Это, разумеется, вздор, однако девица в него, похоже, верила! Четырнадцать лет, тугая и гладкая, как младенец, полная великолепной гордыни. Она носила костюм для верховой езды, — и прекрасно носила — и даже по лестнице сходила бочком, вот так, одна нога, следом другая, как будто не сходила, но спешивалась. И при этом сжимала в руке очень короткий, зловещего вида хлыст, а на щечках ее различались ярко горящие пятна румянца — подлинного, я готов в этом поклясться. Мадам Джорджина рассказывала, что всякий раз, как мужчина посылал за этой девицей, она выходила на верх лестницы и просто стояла там, поджидая его, когда же бедный дурень подбирался к ней достаточно близко — щщщух! — ударяла его хлыстом по щеке, а затем, указывая на кровать, говорила:…
— Боже милостивый! — восклицает Эшвелл, ненароком бросивший взгляд в направлении, указанном поднятой Бодли тростью. — Господь всемогущий! Кто это там, как по-твоему?
Эшвелл затеняет щитком ладони глаза и пристально вглядывается в дальний конец Сент- Джеймсского парка. Бодли, подступив поближе к другy, вглядывается тоже.
— Это же Генри! — упоенно восклицает он.
— Да, да, это он — и миссис Фокс!
— Разумеется.
Оба поворачиваются к Уильяму и отвешивают ему по серьезному поклону:
