— Уж, пожалуйста, мисс Софи, не позволяйте этой вашей гувернантке шалить! — весело кричит вслед им Чизман.
Затем они осматривают парники под бдительным присмотром Стрига, который не позволяет ни до чего дотрагиваться. Внутри стеклянных ящиков, затуманенных испарениями, взращиваются овощи, которым сейчас не сезон, — первые плоды великого плана мистера Стрига иметь «все и круглый год».
— Что вы сегодня изучаете, мисс Софи? — интересуется садовник, кивая на книгу по истории, которую прижимает к груди гувернантка.
— Генриха Восьмого, — отвечает дитя.
— Очень хорошо, очень хорошо, — радуется садовник, для которого смысл образования в том, чтобы уметь читать инструкции на бутылках с ядами. — Никогда не знаешь, когда что может понадобиться.
Покончив со светскими визитами, Конфетка и Софи переходят к ограде Рэкхэмовых угодий, начинают прогуливаться по периметру, совершенно так, как делала Конфетка, когда шпионила за домом, — но только с другой стороны. Видя дом, в который теперь нет нужды всматриваться через кованые узоры изгороди, Конфетка напоминает себе, что когда-то ей мучительно хотелось узнать, что находится за этими стенами, а теперь ей это известно. Чизман может нахальничать сколько угодно: она прошла дальше, чем могла даже мечтать, и пойдет еще дальше.
Во время прогулки Конфетка рассказывает историю Генриха Восьмого, стараясь сделать ее как можно более увлекательной, и не испытывает ни малейших угрызений совести из-за приукрашивания. Хотя надо бы следить за собой и не говорить так много от лица героя, не злоупотреблять доверчивостью Софи, — а доверчивость эта кажется безграничной. История этого опасного короля, с ее простым сюжетом и шестью дополнительными эпизодами, так похожа на сказку, что Екатерина Арагонская, Анна Болейн и Анна Клевская выглядят не то тремя поросятами, не то тремя медведями.
— Если Генриху Восьмому так сильно хотелось сына, мисс, отчего он не женился на леди, у которой уже был сын?
— Потому что ему нужен был собственный сын.
— По разве сын любой леди не станет его собственным, мисс, как только он женится на ней?
— Да, но сын должен быть королевской крови, чтобы наследовать престол.
— А из чего делаются младенцы, мисс, из крови? — вопрошает Софи здесь, у ограды угодий Рэкхэма (это восьмое января 1876 года, в половине третьего пополудни). — Из крови?
Конфетка открывает рот и закрывает его.
«Одна мутная брызга из мужчины, одно склизкое яйцо в женщине — и глядите: они нарекут его именем Эммануил», — услужливо подсказывает миссис Кастауэй.
Конфетка проводит рукой по лбу.
— М-м, нет, дорогая, дети не из крови делаются.
— Тогда как они делаются, мисс?
Конфетка быстро перебирает в уме дикие выдумки с участием эльфов и фей — и отказывается от них. Вспоминает про Бога, но мысль о Боге, который как по волшебству создает маленьких детей, а потом так мало интересуется их последующим благополучием, кажется еще более абсурдной.
— Видите ли, Софи… это вот как бывает… Детей выращивают.
— Как растения? — говорит Софи и смотрит через лужайку на гробопо-добные парники, разбросанные по Стриговым владениям.
— Отчасти можно сказать, как растения.
— Значит, поэтому дядю Генри закопали в землю, мисс, когда он умер? Выращивать детей?
— Нет-нет, Софи, дорогая, — торопится Конфетка, потрясенная способностью ребенка одним махом выпустить из бутылки джиннов смерти, рождения и смены поколений. — Детей выращивают в… Они растут в…
Бесполезно. Слова просто не идут, а если бы и пошли, они бы ровно ничего не означали для ребенка. Конфетка могла бы наклониться и дотронуться до животика Софи, но эта мысль не нравится ей.
— Вот здесь, — говорит Конфетка и кладет руку в перчатке на собственный живот.
Софи тупо смотрит на пять растопыренных пальцев, а потом задает неизбежный вопрос:
— А как, мисс?
— Если бы у меня был муж, — осторожно продолжает Конфетка, он мог посеять семя во мне, и я могла бы взрастить ребенка.
— А где мужья берут семя, мисс?
— Сами делают. Они это умеют. А Генрих Восьмой, видимо, не очень-то умел.
Таким образом, беседа возвращается в тихие воды истории Тюдоров — или так Конфетка думает.
Потому что позднее, когда Софи уже выкупана, посыпана тальком и уложена в постель, а Конфетка по самый подбородок укутывает ее одеялом и, в шутку, делает на подушке нимб из светлых волос вокруг сонного личика, возникает еще один вопрос, — который нужно уточнить, прежде чем гасить свет.
— Значит, я вышла из мамы… Конфетка напрягается.
— Да, — настороженно подтверждает она.
— А мама вышла из…
— Ее мамы, — соглашается Конфетка.
— А ее мама вышла из ее мамы, а ее мама вышла из ее мамы, а ее мама вышла из ее мамы…
Девочка совсем засыпает, бубня слова как стишок-абракадабру.
— Да, Софи. И так на протяжении всей истории.
Сама не зная почему, Конфетка вдруг испытывает желание забраться в постель вместе с Софи, крепко обнять ее, быть обнятой ее ручонками, целовать ее личико и волосы, прижимая головой к своей груди и укачивать, пока обе не заснут.
— До Адама и Евы? — спрашивает Софи. — Да.
— А у Евы кто была мать?
Конфетка слишком утомлена в этот вечерний час, чтобы придумывать решения религиозных загадок, особенно сейчас, когда она знает, что Уильям ждет ее в кабинете с очередной горой корреспонденции и не без раздражения.
— У Евы не было матери, — вздыхает она.
Софи не отвечает. То ли заснула, то ли объяснение показалось ей вполне убедительным на фоне того, что ей пока известно о мире.
— Скажи мне, — без предупреждения приступает Уильям, пока Конфетка строчит письмо к Гроуверу Панки по поводу хрупкости слоновой кости, — ты и А-агнес, вы когда-нибудь были… близки?
Конфетка поднимает голову и бережно кладет на промокашку перо, полное чернил.
— Близки?
— Да, близки. Когда полицейские опрашивали слуг, их больше всего интересовал вопрос особой дружбы.
— Полиция? Здесь, в доме? Когда это было?
Она вспоминает Софи у окна с подзорной трубой, которая сообщает об уходе «еще каких-то торговцев», с опозданием приходивших за рождественскими подарками.
— Со мною никто не говорил.
— Нет. — Уильям отворачивается в сторону. — Я подумал, что будет лучше, если тебя оставят в покое, поскольку ты была з-занята с Софи…, и на случай, если тебя — мало ли по какой причине — полиция уже знает.
Конфетка смотрит на него через стол. Он достаточно нашагался на этот вечер и теперь уже с час лежит на оттоманке. Ей виден только тюрбан из бинтов, уже замусоленная повязка для руки и укороченные перспективой ноги, которые он то скрещивает, то ровно вытягивает. Трудно поверить, что она была его любовницей, что она проводила столько часов на Прайэри-Клоуз, специально для него ухаживая за своим телом.
— А-агнес в-вступала в чертовски странные отношения с ж-женщина-ми, к-которых почти не з-знала. М-мы обнаружили, что она п-писала Эммелин Фокс с п-просьбой д-дать ей адрес Рая.
— Я вообще не знала твою жену, — ровным голосом говорит Конфетка.
