Еще не успев вступить в свои владения, он натыкается на препятствие, ибо перед калиткой парадных ворот сидит пес — не очень, надо признать, большой — напряженно и бдительно выпрямившийся, словно взявшийся по собственной воле исполнять должность привратника. Пока Уильям приближается, пес виляет хвостом и кивает. Дворняга, разумеется. Все порядочные собаки сидят по домам.
— Убирайся! — рявкает Уильям, однако пес не двигается с места.
— Убирайся! — снова рявкает Уильям, но животина эта не то упряма, не то сбилась с толку, не то попросту глупа. Да и кто может знать, что творится в собачьем мозгу? (Ну, вообще-то говоря, Уильям, еще обучаясь в Кембридже, опубликовал монографию «Барбосы и балбесы: описание различий». Впрочем, часть этой книги написал Бодли.) Уильям приоткрывает калитку и торопливо проскальзывает в нее, успев попутно отшвырнуть пса в сторону ударом этой большой, висящей на петлях металлической решетки.
Получив такой отпор, не допущенный внутрь пес оскорбляется. Он бросается на калитку, скребет когтями ее кованые кольца и громко лает в спину Уильяму, поднимающемуся по дорожке к своей парадной двери.
Эти последние несколько шагов возращения домой изнуряют его пуще, чем весь остальной путь. Лужайка по обе стороны от дорожки не подстригалась уже несколько месяцев. Проезжая дорога поместья, ведущая к каретному сараю, в котором нет кареты, и к конюшне, в которой нет лошадей, лишь напоминает Уильяму о сизифовых трудах, ожидающих его впереди. И все это время без устали гавкает пес.
Входной двери надлежит открываться после первого же звонка дверного колокольчика — особенно, если это дверь твоего дома. Заветы подобного рода следовало бы, черт возьми, татуировать на больших пальцах прислуги, дабы она крепче их помнила. И тем не менее, лишь когда Уильям в третий раз поднимает руку, чтобы дернуть за шнурок колокольчика, в проеме двери появляется, наконец, личико Летти.
— Добрый день, мистер Рэкхэм, — лучезарно улыбается она.
Уильям проскальзывает мимо, подавляя желание выбранить ее, пока она не успела пожаловаться, оправдывая промедление, на тягостность ее новых обязанностей. (Впрочем, от Летти подобных жалоб никто покамест не слышал, и Уильяму следовало бы питать к ней признательность за ее овечью покладистость, а не путать таковую с брюзгливой снисходительностью Клары.)
Пока Рэкхэм устало тащится к лестнице, улыбка Лепи гаснет: она в который раз не угодила хозяину. Он так хвалил ее, когда Тилли отказали от места, однако с того времени… Летти прикусывает губу и, стараясь произвести по возможности меньший шум, закрывает дверь.
В сущности говоря, как бы она ни усердствовала, порадовать Уильяма ей все равно не удастся. Новое положение Летти обратило ее из человеческого существа, пусть и принадлежащего к низшему разряду, в ходячее, дышащее больное место. От того обстоятельства, что до изгнания Тилли в доме имелась и верхняя горничная, и прислуга внизу, а теперь на все про все осталась одна только Летти, деться попросту некуда. И это, как хорошо сознает Рэкхэм, социальная арифметика, понять которую способен даже ребенок — и какой же, в таком случае, вывод следует сделать ему из веселых улыбочек этой служанки? А вот какой: либо она глупее ребенка, либо попросту притворяется.
Разговаривая с Летти, Уильям всякий раз вспоминает слова ободрения, с которыми он обратился к ней, когда объяснял, на какую ногу будет отныне поставлен дом, — вспоминает, как настаивал на том, что ей привалило редкостное счастье, «повышение» с добавкой целого фунта к жалованию, тем паче, что «эта греховодница Тилли» не делала ничего такого, с чем Летти не могла бы управиться лучше нее. И в конце концов, разве не легче стало теперь вести дом Рэкхэмов — теперь, когда хозяина в нем застаешь редко, а хозяйка покидает постель еще реже? (Экая дичь! Однако Летти, похоже, все сказанное им приняла за чистую монету, — и до чего же Уильям, хоть он и испытал облегчение, презирает ее за это!)
Итак: вот по какой причине Уильям не требует объяснений нерасторопности, с которой Летти откликнулась на звон дверного колокольчика.
(А вам все-таки хочется их получить, верно? Нет, она не дремала, не сплетничала, не крала из буфетной еду. Дело попросту в том, что, когда звон колокольчика доносится до служанки, занятой чисткой камина, ей приходится вымыть руки, расправить закатанные рукава и только потом сбежать по двум лестничным маршам, а с таким количеством дел меньше, чем за две минуты, не управишься.)
Впрочем, если вдуматься, наш Рэкхэм человек не такой уж и нерассудительный. В глубине своей сокрушенной души он отличнейшим образом сознает, что требовать от слуг проворства можно лишь в доме, который забит ими по самые стропила, отчего и заняться каждому из них особенно нечем. Летти, если учесть все обстоятельства, с работой справляется хорошо и, по крайней мере, всегда улыбается хозяину.
Пожалуй, когда дела пойдут на лад, он оставит ее в доме.
А тем временем он почти уж привык к тому, что расторопности ожидать от прислуги не приходится. В последнее время Уильям даже взял на себя выполнение разного рода лакейских обязанностей — он сам раздергивает шторы, открывает окно, добавляет в камин дрова. В трудную пору жизни каждому надлежит вносить свою, посильную лепту.
Вот и сейчас Уильям подкармливает огонь в камине курительной. Он, собственно, вызвал для этого Клару, однако и та являться на зов не спешит, а Уильяму необходимо побыстрее согреться. И он бросает в пламя вязанку хвороста. Дело, в сущности, вовсе не хитрое. Настолько, собственно говоря, нехитрое, что остается только дивиться — почему треклятые слуги не исполняют его, черт их совсем побери, почаще?
Появившаяся, наконец-то, Клара застает его сидящим в излюбленном покойном кресле, утомленно откинув голову на покрывающую подголовье кресла салфеточку и успокаивая расходившиеся нервы сигарой. Руки Клары с наигранной скромностью сложены на новой, двадцати дюймов в обхвате талии, а вид у нее такой, точно ей очень и очень есть что скрывать.
— Да, сэр? — тон Клары холоден и несколько надменен. Она уже отрепетировала находчивый ответ на строгое: «Откуда у вас эта талия?» — несколько ненатуральную историю о никогда не существовавшей на свете племяннице.
Однако Уильям просто спрашивает: «Как нынче миссис Рэкхэм?» — и отводит взгляд в сторону.
Клара сцепляет руки за спиной, точно школьница, вознамерившаяся продекламировать стишок.
— Ничего необычного, сэр. Читала книгу. Потом журнал. Немного вышивала. Один раз попросила принести ей чашку какао. В остальном же она пребывает в совершенном здравии.
— В совершенном здравии, — Уильям приподнимает брови, глядя в общем направлении книжных полок, с которых кто-то без особого усердия стер пыль. Чего уж тут удивляться словам Агнес о том, что она доверяет Кларе свою жизнь. Эта парочка, вступившая во враждебный всем прочим женский сговор, соорудила теорию, согласно которой вина за упадок дома Рэкхэмов лежит не на его хозяйке — ибо разве она не аристократка, пребывающая в совершенном здравии? — но единственно на ее безвольном, страшащемся предназначенной ему участи, муже. О нет, в маленькой, идеальной женщине с верхнего этажа никогда и ничего неподобающего не отмечалось, а между тем жестокий, никчемный муж настоятельно требует каждодневных отчетов о ее поведении. Уильям словно видит сейчас Агнес, вносящую свою малую лепту в поддержание этой лжи, видит ее сидящей в постели — миниатюрное личико изображает невинность, она читает «Великие мысли в простом изложении для юных леди» или иную какую-то книгу того же рода, пока он, корень всех зол, просиживает здесь свое засаленное кресло.
— Что-нибудь еще? — кисло спрашивает Уильям.
— Она говорит, сэр, что доктора нынче видеть не желает.
Уильям отстригает кончик новой сигары, щелчком пальца отправляет его в камин:
— Доктор Керлью придет сегодня с обычным его визитом.
— Очень хорошо, сэр. А вы, сэр, бесхребетный дурак, и это единственная причина болезни вашей жены.
Впрочем, нет. На самом деле, последней фразы Клара не произнесла. Во всяком случае, вслух.
Время, оставшееся до обеда, Уильям коротает за чтением книги. Почему бы и нет? Не может же он приступать к разбору документов компании Рэкхэма, когда его того и гляди позовут в столовую, не так ли?
