не один час назад, но способный привести в исступление зуд в клейко-влажном паху. Уильям снова вглядывается в зеркало, мысленно прикидывая понесенный им ущерб. Рвать его, похоже, не рвало, да и сейчас не подташнивает. Голова болит вовсе не так сильно, как он ожидал (похоже, пиво «Камелька» во вред ему не пошло — а может быть, он все еще пьян… Какой теперь час? И какого черта его не выставили отсюда?). Волосы опять разнуздались, стоят на голове торчком, точно шерсть на жирном баране. Он лезет в карман за гребнем, однако нащупывает лишь мятые складки мокрых подштанников.
Боже Всесильный, как же он теперь из этого выпутается?
Уильям подползает к изножью кровати, приникает к щелке между половинками полога. Прямо перед ним стоит чугунная тренога, в кольце ее покоится ведерко со льдом. Из ведерка высовывается горлышко непочатой бутылки вина с возвращенной в него пробкой, из которой так и торчит штопор. На полу — не дотянешься — валяется жилет с его часами. Уильям различает даже серебряную цепочку, истекающую из слегка раздувшегося часового кармашка. (Происходи все во Франции, признается себе Уильям, он бы этой цепочки уже не увидел.)
Но где же Конфетка? Уильям задерживает дыхание, вслушивается. Однако слышит, если не считать непонятного скрипа, лишь шорохи, долетающие из камина, звуки, с которыми опадают, утратив опору, куски наполовину сгоревшего угля да совсем уж дотлевшие угольки.
Сквозь щелку в пологе различается только одна стена. По счастью, именно та, в которой прорезано окно, способное доставить ценные сведения о времени суток. Стекла окна почти сплошь затянуты изморозью, толстым слоем изморози, какой всего лишь за час нарасти не смог бы. Небо за ними черно, темно-сине — или же кажется таким по контрасту со светлым нутром спальни. Оконные шторы почти неприметно подрагивают: несмотря на мороз, Конфетка оставила окно чуть приоткрытым. Да, но где же она? Уильям вытягивает шею, утыкается носом в ткань полога, приникает глазом к щели.
Комната Конфетки… непритязательна. Стены выкрашены в безыскусный телесно-розовый цвет, прямую противоположность рококошным излишествам гостиной внизу. Несколько маленьких, обрамленных, поблеклых от времени гравюр развешаны по ним через стратегические интервалы. Меблировка скромна и состоит из свежеобитой кушетки, двух не вполне парных кресел и (Уильям сильнее вытягивает шею) секретера с перьями, чернильницей и… (он моргает, не способный поверить глазам) сидящей за ним Конфетке, ссутулившейся, погруженной в раздумья.
— Э-э… прошу прощения, — извещает о своем пробуждении Уильям.
Конфетка поднимает на него взгляд, откладывает перо, улыбается — обезоруживающей, приветливой улыбкой. Она смертельно устала, это он видит сразу.
— С добрым утром, мистер Хант, — говорит она.
— О, Господи… — вздыхает Уильям и смущенно проводит ладонями по волосам. — Какой… какой теперь час?
Конфетка бросает взгляд на не видимые ему часы. Волосы ее, вдруг замечает Уильям, попросту великолепны, пышная корона золотисто-оранжевых прядей: пока он спал, Конфетка не поленилась расчесать их и заколоть.
— Половина шестого, — она шутливо выпячивает губы. — Если внизу еще не спят, ваша доблесть произведет там сильное впечатление.
Уильям клонится вперед, намереваясь слезть с кровати, но, покраснев, застывает.
— Я… даже не знаю, как вам об этом сказать. Я… со мной… я самым прискорбным, самым постыдным образом… э-э, не совладал с собой.
— О, я знаю, — будничным тоном отвечает она и встает. — Не беспокойтесь, я все улажу.
Она подходит к камину, на решетке которого стоит над угольями тихо побулькивающий чайник. Переливает сверкающую струю кипятка в большую фаянсовую посудину, которая, судя по звуку, уже наполовину полна, и переносит ее к кровати. Кожа на руках Конфетки, замечает Уильям, суха и надтреснута, точно отслоившаяся кора, и все-таки пальцы ее являют совершенство формы. Микеланджеловские пальцы, окольцованные экзотической болезнью.
— Прошу вас, мистер Хант, снимите с себя все мокрое, — говорит Конфетка, опускаясь на колени, так что юбка ложится, расстилаясь вокруг нее. Посудина почти до краев наполнена мыльной водой и морская губка, покачиваясь, плавает в ней, похожая на очищенную картофелину. Как видно, Конфетка к этой минуте готовилась.
— Право же, мисс Конфетка, — мямлит Уильям. — Это уже чересчур… Не могу же я ожидать от вас…
Конфетка поднимает на него взгляд наполовину прикрытых веками глаз, неторопливо покачивает головой, надувает, изображая мольбу, губы: «тишшш».
Соединенными усилиями им удается стянуть с него панталоны и подштанники. В каком-то дюйме от носа Конфетки взвивается резкий смрад застоялой мочи, однако она не отпрядывает. Глядя на ее немигающие глаза, безмятежное чело, загадочную полуулыбку, можно подумать, что обоняет она не вонь, но аромат духов.
— Ложитесь, мистер Хант, — напевно произносит Конфетка. — Скоро мы все приведем в порядок.
С великой нежностью она омывает его, изумленно откинувшегося на постель. Одного прикосновения ее шероховатого кулака оказывается довольно, чтобы заставить Уильяма, чьи чресла она увлажняет тычками теплой мыльной губки, раздвинуть ноги пошире. Увидев воспаленные складки кожи, Конфетка сочувственно хмурится.
— Бедный малыш, — мурлычет она.
Покрывала и простыни под ним на волгли, Конфетка слегка подталкивает Уильяма, и он отползает, извиваясь всем телом, в сторону. Затем, запеленав, точно в варежку, ладонь в чесаную хлопковую тряпицу, она досуха вытирает его. От внимания Конфетки не ускользает ничто, даже щекотная впадинка пупка. Мягкой хлопковой ладонью она нежно сжимает пенис Уильяма и крохотными шажками подвигается вдоль него, как если бы одна лишь длина этого орудия требовала немалых стараний.
— Право же, мисс Конфетка, — вновь протестует он, впрочем, слов для продолжения у него не находится.
— «Мисс» вовсе не требуется, — поправляет она Уильяма и отбрасывает тряпицу. — Просто Конфетка.
И она опускает лицо на ставший благоуханным живот Уильяма, целует его в пупок. Когда кулак Конфетки протискивается, нежно ввинчиваясь, между его припудренными ягодицами, у Рэкхэма перенимает дыхание. Миг спустя она укладывается щекой на его бедро, волосы ее рассыпаются по животу Уильяма и тайное тайных всего его пола погружается в ее рот. Завладев им, Конфетка просто лежит, не посасывая, не полизывая; тихо лежит, словно сторожа свою добычу. И все продолжает разминать анус Уильяма, поглаживая другой ладонью живот. Член Уильяма затвердевает на ее языке, и когда он плотно притискивается к нёбу, Конфетка начинает посасывать его, безмятежно, почти бездумно, как может посасывать большой свой палец ребенок.
— Нет, — стонет Уильям, но, разумеется, в виду он имеет совсем иное.
Минута проходит за минутой, Конфетка лежит на бедре Уильяма, выдаивая его, исподволь просовывая средний палец в задний проход, все глубже, глубже, минуя сфинктер. И когда Уильям приближается к самому краю, Конфетка, почувствовав, как он сжимает этот палец, тут же стискивает член губами, и струя теплой кашицы ударяет ей в горло. Конфетка натужно сглатывает, сосет, сглатывает снова, медленно извлекает палец, продолжая сосать, сосать, пока не убеждается, что высасывать больше нечего.
Чуть погодя эти двое обсуждают размер вознаграждения.
Близится восход, над Сохо разливается тусклое зарево. По Силвер-стрит уже выступают, позвякивая упряжью, вбивая копыта в мостовую, первые лошади. Газовое освещение спальни приобретает оттенок отчасти нереальный, столь характерный для искусственного света, на который уже покушается его естественная подмена. Тонкий парок встает над мужской одеждой, наброшенной на каминную
