девочки по лестнице, пока наконец не становится и впрямь очень громким, контрапунктически сопровождаемым опасливыми шепотками и шиканьем.
— Ну пожалуйста, мисс Софи, — поскуливает Джейни, вводя в курительную единственное порожденное на свет Уильямом и Агнес дитя. — Пожалуйста.
Однако убедить мисс Софи Рэкхэм, что визжать можно было бы и потише, не удается никак.
Несмотря на весь этот оглушительный шум, вы, как я замечаю, заинтригованы: подумать только, Уильям, оказывается, еще и отец! Вы уже провели с ним столько времени, наблюдали его в обстоятельствах самых интимных, а вам это даже в голову не пришло! Что представляет собой его дочь? Сколько ей лет? Три года? Шесть? Трудно сказать. Лицо ее искажено, залито кровью и слезами. Что-то выпирает из-под заляпанного кровью передничка — узел, не узел, — Софи придерживает его, чтобы не выпал, окровавленной ручонкой; однако две дряблые, тряпичные кукольные ноги все равно свисают наружу, побалтывая криво простеганными ступнями. Софи все подхватывает и подхватывает куклу, стараясь подтянуть ее ноги повыше, и не прекращает при этом вопить. Кровь пузырится на ее лице, капает с всклокоченных светлых волос, окропляя персидский ковер и бледные, босые ступни девочки.
— Да что же, в конце-то концов… — ахает Уильям, однако Бодли уже выскочил из кресла, взмахом руки приказал Джейни отойти и, опустившись на колени перед залитой кровью девочкой, сомкнул на ее затылке ладони.
— Ч-что с ней не так, Бодли?
Наступает страшная пауза, затем Бодли со всей серьезностью объявляет:
— Боюсь, что это… эпистаксис! Хоботогенное кровоистечение! Ну-ка, дитя, отвечай, и побыстрее: кому завещаешь ты свою куклу?
Уильям, ощущая прилив и облегчения, и гнева, падает в кресло.
— Бодли! — вопит он, стараясь перекричать безостановочные завывания Софи. — Это не шутка! Жизнь ребенка так хрупка!
— Чушь, — шикает, не поднимаясь с колен, Бодли. — Стало быть, удар по носу, верно? Как же ты его получила, ммм? Софи?
Рев продолжается. Бодли, стараясь привлечь к себе внимание девочки, дергает куклу за ноги. И ободренный тем, как воспринимает это Софи, приподнимает ее передничек, выставляя куклу напоказ.
— А теперь, Софи, — предостерегающим тоном произносит он, — тебе надлежит освободить твоего маленького друга. Ты же напугала его до смерти! — Плач Софи сразу становится куда более тихим, и Бодли продолжает развивать свой успех. — Слушая, как ты ревешь, он наверняка решил, что того и гляди осиротеет — останется совсем один! Ну-ка, усади его на пол — впрочем, нет, отдай его на минутку мне. Смотри, какими большими стали его глаза — это с перепугу.
Кукла — мальчик-индус с вышитым на груди словом «Твинингс» — действительно большеглаза, ее шоколадно-коричневая фарфоровая головка выглядит пугающе живой в сравнении с мягким тряпичным тельцем, с мягким пеньковым скелетиком, завернутым в лоскуты бумазеи, имеющие отдаленное сходство с блузой и панталончиками. Софи заглядывает своему кули в лицо, прочитывает в нем страх — и отдает куклу не знакомому ей джентльмену.
— Ну вот, — продолжает Бодли, — теперь ты должна убедить его, что с тобой все хорошо. Да только, пока лицо у тебя все в крови, сделать это будет непросто. (Вопли Софи утихли, теперь она лишь похныкивает, хотя в носу ее еще пузырится алая жидкость.) Эшвелл, дай мне твой носовой платок.
— Мой платок?
— Будь благоразумен, Эшвелл, мой еще не вышел из моды. — Не отрывая глаз от Софи и держа в одной руке куклу, Бодли поднимает другую руку над головой и заводит за спину, нетерпеливо пошевеливая пальцами, пока в них не вкладывают платок. А затем приступает к делу, с такой силой промокая и вытирая лицо Софи, что она покачивается, неспособная устоять на ногах. Предаваясь этому занятию, он краем глаза замечает Джейни и напевным тоном школьного учителя отдает ей распоряжение:
— А ну-ка, Джейни, сейчас мне понадобится влажная тряпица, не правда ли?
Служанка, слишком ошеломленная, чтобы стронуться с места, лишь разевает рот.
— Влажная тряпица, — терпеливо упрощает задание Бодли. — Вернее, две тряпицы, и одна из них влажная.
Кивок хозяина отправляет Джейни исполнять это поручение, а тем временем из-под носового платка начинают проступать черты единственного ребенка Уильяма. Теперь девочка просто шмыгает носом, приподнимая и опуская голову в том же ритме, в каком незнакомый джентльмен, коему девочка инстинктивно доверяется, протирает ее лицо.
— Смотри! — говорит Бодли, вновь привлекая внимание девочки к кукле. — Он чувствует себя намного лучше, видишь?
Софи кивает, из огромных, обведенных краснотой глаз ее выкатываются последние слезы, она тянет ручонки к кукле.
— Хорошо, — соглашается Бодли. — Хотя постой! Ты же можешь испачкать его в крови.
Сжав двумя пальцами передник девочки, Бодли приподнимает его повыше, чтобы показать ей, насколько тот пропитался кровью. Софи, не протестуя, позволяет Бодли стянуть с нее нехорошую одежку, что он и проделывает быстрым движением одной руки.
— Ну вот, — ласково произносит Бодли.
Джейни, вернувшаяся с влажной фланелькой, совершает попытку отереть ею лицо девочки, однако Бодли отбирает у нее тряпку и сам выполняет эту задачу. Теперь, когда лицо Софи Рэкхэм ничем на замарано и со щек ее отчасти спала припухлость, она оказывается самой обыкновенной, серьезного вида девочкой, для изображения на рекламных картинках мыла «Перз» — да и рэкхэмова, уж если на то пошло, — недвусмысленно не пригодной. Глаза у Софи большие, ярко-синие с прозеленью, но они несколько выпучены и совершенно безрадостны. Больше, чем на кого-либо еще, она похожа на домашнюю зверушку, купленную для ребенка, успевшего с тех пор умереть; уже никому не нужную — ее кормят, дают ей кров, и время от времени даже ласкают, однако жить ей решительно незачем.
— У твоего дружка пятно на одежде, нам следует смыть его, — говорит ей Бодли. — Тут дорога каждая секунда.
Софи укладывает крошечную ладошку на руку Бодли, и они вместе стирают кровь со спины индуса; для этого располагающего к себе незнакомца Софи готова на все, буквально на все.
— Знавал я некогда куклу, которой вымазали голову клюквенным соусом, — рассказывает ей Бодли, — и никто о ней не позаботился, пока не стало слишком поздно. К тому времени соус загустел, совсем как смола, кукле пришлось обрить голову и она заболела воспалением легких.
Софи, слишком застенчивая, чтобы задавать вопросы, с тревогой глядит на него.
— Нет-нет, она не умерла, — говорит Бодли. — Но так и осталась с того дня лысой, навсегда.
Он поднимает, как только может выше, брови и выпячивает губы в поддельном огорчении, внушенном ему мыслью о существе, на голове которого из всей растительности одни только брови и уцелели. Софи смешливо фыркает.
Этот смешок да еще вопли, с которыми она перед вами предстала, суть единственные звуки, какие вы от нее услышите — во всяком случае, здесь, в курительной ее отца. Няня вечно твердит ей, что она ничего не знает, и все же одно Софи знает — воспитанный ребенок должен вести себя так, чтобы его ни видно, ни слышно не было. А она уже наделала шума, за который ее вне всяких сомнений накажут, и стало быть, ей надлежит как можно быстрее обратиться в безмолвную невидимку и тем хотя бы отчасти смягчить то, что ее ожидает.
И все-таки, даже при том, что Софи стоит молча, втянув, чтобы занимать поменьше места, голову в плечи, Уильям поражается, как сильно она выросла. Кажется, всего неделю назад Софи была новорожденной малюткой, незримо спавшей в кроватке, пока на другом конце дома лежала в своей и рыдала болезненно возбужденная Агнес. Подумать только, она теперь даже не малышка, едва научившаяся ходить, она… как бы это сказать? — девочка! Но как же случилось, что он не заметил произошедших в ней перемен? Ведь нельзя же сказать, будто он видится с дочерью до того уж нечасто, что уследить за ее развитием попросту не может — нет, она попадается ему на глаза, э-э… по нескольку раз в неделю! И однако ж, Софи никогда не казалась ему такой… такой взрослой. Боже всесильный, теперь он вспомнил и
