Кэтрин смотрит на него широко открытыми глазами и улыбается. От ее улыбки мир становится яснее, светлее и чище. За эту вот улыбку и голубые, как будто подернутые романтической дымкой глаза он и полюбил ее. Она еще ни разу не слышала, как он играет.
— Последний концерт Моцарта. И по-моему, лучший.
Макс закрывает глаза и начинает играть. Печальные звуки наполняют комнату, каждый ее уголок, и он представляет, что за спиной у него звучит целый оркестр. Самые грустные моменты напоминают ему о Веронике, о том мраке, который она носила в себе, но который так старательно прятала от него. В представлении Макса каждая мелодия — это история любви. История, в которой под поверхностью таятся боль и утрата.
Он заканчивает и открывает глаза. Странно, что прежде ему удавалось жить без музыки. Кэтрин сидит с закрытыми глазами, и по щеке ее стекает одна-единственная слезинка. Глядя на нее в этот момент, Макс понимает, что любит ее. Но вместе с осознанием любви приходит понимание того, что их время ушло. Он сам разрушил все своей эгоистичной ложью и трусостью.
— Для начала совсем даже неплохо, Макс.
— Для начала?
— Да, думаю, мы все получим удовольствие от нашего общего бизнеса.
— Я не смогу собрать больше. Такие деньги…
— Сможешь, конечно, сможешь. Оглядись и найдешь.
Она открывает глаза.
Он подходит к кровати и целует ее с такой лихорадочной страстью, как будто это их последний поцелуй.
28 июля 2000 года 12.44
— Сегодня очень важная дата.
— Какая?
— Бах умер ровно двести пятьдесят лет назад.
— Бах? Композитор?
— Мне надо увидеться с тобой. Давай встретимся в восемь. На нашем обычном месте.
Больше он ничего не сказал и повесил трубку, поэтому Кэтрин встревожена. В последние месяцы состояние Макса только ухудшилось, бессонница сводит его с ума. И она не знает, что делать.
Они всегда встречаются на маленьком деревянном мосту, том, на котором впервые поцеловались. Под ним пролегают железнодорожные рельсы, а неподалеку находится любимый итальянский ресторанчик Макса. В их первое свидание он повел ее в «Антонио», а после обеда они гуляли, взявшись за руки. На середине моста Макс выпустил ее руку, обнял за талию и привлек к себе. Вокруг не было ни души, а из-за тумана все, кроме его лица, как будто отдалилось. Он поцеловал ее.
Она ждет на середине выгибающегося аркой моста. В начале девятого из тумана, как в каком-нибудь триллере, появляется Макс. На нем длинное, скрывающее формы тела пальто. Он не брился сегодня. У него покрасневшие глаза.
— Макс, ты ужасно выглядишь.
— Спасибо.
— Что случилось, милый? Почему тебе захотелось встретиться именно здесь?
— Я уезжаю. Может быть, в Солт-Лейк-Сити. Или в Рино. У меня там старые друзья…
Каждое следующее слово звучит слабее предыдущего.
— О чем ты говоришь?
— Со мной творится что-то ужасное. Это вроде болезни или чего-то подобного. И мне все хуже.
— Бессонницу можно вылечить…
— Дело не только в бессоннице… В общем, я уезжаю сегодня вечером.
— Нет! Я не согласна. Нельзя вот так просто взять и сбежать. Мы справимся. Вместе.
— Оставь меня в покое.
— Нет.
— Убирайся!
Он почти кричит.
— Ты эгоистичный ублюдок! Хотя бы раз возьми на себя ответственность за то, кто ты есть.
— Я и беру. — Макс смотрит под ноги, потом, едва не срываясь на крик, говорит: — Теперь уходи.
Он толкает ее в туман, отворачивается, кладет руки на поручень и закрывает глаза.
Кэтрин подходит к нему, с трудом сдерживая злость.
— Все не так легко, Макс.
Он поворачивается и бьет ее в живот коротким кухонным ножом. Кэтрин вскрикивает, хватается за лезвие, за запястье. Из раны на ладони идет кровь. Мост начинает дрожать. Ей кажется, что дрожь передается от моста и ей самой. Приближающийся поезд подает гудок. Макс спотыкается, и она толкает его на поручень.
Он вскрикивает. И тут же боль и гнев уходят с его лица. Перед ней снова прежний Макс, мягкий, добрый, любящий. Он укололся о какую-то торчащую железку, и Кэтрин помогает ему. Зажимая ладонями его рану, она говорит, что любит его. Просит не уезжать. Умоляет. Поезд все ближе. Уже практически под ними.
— Прости, — говорит Макс.
Он вдруг поворачивается, хватается за поручень и бросается вниз.
Она не слышит собственный крик — он теряется в жутком грохоте.
Суббота
Усталое поскрипывание каталок. Темнота. Та темнота, которая граничит со светом, как бывает, когда стоишь в хорошо освещенной комнате с закрытыми глазами. Попискивание пейджеров, звон телефонов, шлепки шагов, шорох швабры, звяканье посуды, бормотание телевизоров.
Запах дезинфекции, стерильности.
Другие руки дотрагиваются до ее тела; в их прикосновениях нет той нежности, что была когда-то, так давно, в прикосновениях Фрэнка. Эти руки безразличны к ней, холодны. Они ощупывают, надавливают, пощипывают. Им нет дела до того, какая мягкая у нее кожа, какая изящная шея. Саманта пытается пошевелиться, но чувствует себя в тисках жестких, прохладных простыней. Дыхание учащается.
Кто-то выключает свет…
Яркий, слепяще-белый свет. Глаза открыты. Ее окружает белое — белый лепной потолок, белые стены, белые плитки пола, занавески на окнах, простыни. Саманта сразу узнает больничные атрибуты. Она привыкла к ним, когда приходила в палату к отцу. Металлическая тележка с деревянным подносом для тарелок и чашек, желтый пластиковый графин для комнатной температуры воды, алюминиевые перила вокруг кровати. Саманта осматривается, но не может найти кнопку вызова. Соседняя кровать пуста.
Левая сторона тела пульсирует тупой болью, а под больничной рубашкой ощущаются наложенные на живот повязки. Саманта отворачивает простыню и осторожно садится. Палата начинает кружиться, и она откидывается на подушку. Затем повторяет попытку.
В тот самый момент, когда пальцы касаются пола, который, кстати, теплее, чем она предполагала, в комнату входит Фрэнк. На нем белая футболка, под которой тоже проступает повязка. В левой руке
