длинный плащ —
Закутавшись так, что его нельзя было узнать, Гойя отправился в путь. Он усмехнулся, когда привратник герцогини Альба не захотел его впустить. Он приподнял поля шляпы, и привратник осклабился. И Каэтана тоже улыбнулась при виде Франсиско, как ему показалось, одобрительно. Сама она была в дорогой яркой юбке и в пестро расшитом глубоко вырезанном лифе. Волосы были убраны в сетку. Наряд ей очень шел, она свободно могла сойти за маху.
— Куда мы пойдем? — спросила она.
— В винный погребок Росалии в Баркильо, — ответил Гойя. — Но у вас будут неприятности из-за мантильи, — предостерег он, так как Эуфемия накинула на нее мантилью, а
— Позвольте мне пойти с вами, ласточка моя, — взмолилась дуэнья. — Я умру со страха, пока вы будете в Манолерии.
— Вздор, Эуфемия, — строго сказала Каэтана. — Дон Франсиско мужчина и сумеет меня защитить.
Кабачок был полон народа. Посетители сидели, пили, курили, разговаривали мало, соблюдая кастильскую важность. Большинство мужчин было в широкополых шляпах. Женщины — крепкие, среди них много красивых — все были с открытыми лицами. В зале стоял густой дым. Кто-то играл на гитаре.
На новоприбывших смотрели со сдержанным любопытством, нельзя сказать, чтобы дружелюбно. Кто-то предложил Гойе контрабандный табак.
— Цена? — спросил Гойя.
— Двадцать два реала, — потребовал предлагавший.
— Что я тебе —
В разговор вмешалась девушка:
— Может быть, сеньор, вы купите вашей даме хотя бы сигару? — спросила она.
— Я не курю, — сказала герцогиня Альба, не откидывая мантильи.
— А следовало бы, — заметила девушка.
Парень же, сидевший рядом, заявил:
— Табак прочищает мозг, возбуждает аппетит и сохраняет зубы.
— Не мешало бы вашей даме сбросить мантилью, — подзуживала девушка.
— Успокойся, Санка — Цыплячья Нога, — сказал парень, — не заводи ссоры.
Но Санка стояла на своем:
— Скажите вашей даме, сеньор, чтоб она сбросила мантилью. В общественный сад с закрытым лицом не допускают, а здесь это уже и вовсе не годится.
Парень с другого столика заметил:
— А вдруг ваша дама — габача?
Франсиско предсказывал Каэтане, что ее мантилья вызовет озлобление. Он знал нрав махо, он сам был такой же. Они не выносили назойливых взглядов, считали себя истыми испанцами, испанцами из испанцев, и не желали терпеть снисходительное любопытство посторонних. Кто приходил к ним, в их кабачок, должен был подчиняться их обычаям и не скрывать лица. Гитарист перестал играть. Все смотрели на Гойю. Теперь ни в коем случае нельзя было уступить.
— Кто это сказал про габачу? — спросил он. Он не возвысил голоса, говорил невозмутимым тоном, посасывая сигару.
Наступило короткое молчание. Росалия, дебелая хозяйка, сказала гитаристу:
— Ну, ну, не ленись, сыграй-ка фанданго.
Но Гойя повторил:
— Кто это сказал про габачу?
— Я сказал, — отозвался махо.
— Изволь извиниться перед сеньорой, — приказал Гойя.
— Незачем ему извиняться, раз она не скинула мантилью, — вмешался кто-то.
Замечание было правильное, но Гойе нельзя было это признать.
— Чего не в свое дело суешься? — сказал он вместо ответа и продолжал: — Сиди и помалкивай, не то как бы ты не убедился, что я могу протанцевать фанданго на трупе любого из вас.
Вот это был как раз подходящий разговор для Манолерии, он пришелся по вкусу всем присутствующим. Но парень, назвавший герцогиню Альба габачей, сказал:
— Так, теперь я считаю до десяти. И если за это время ты не уговоришь твою красотку не чваниться и снять мантилью, тогда, любезный друг, пеняй на себя. Хоть ты по доброте своей и не трогаешь меня, а все же я дам тебе такого пинка, что ты до самого Аранхуэса долетишь.
Гойя видел, что теперь от него ждут решительных действий. Он встал, капа — длинный плащ — соскользнул на пол, он нащупал наваху, свой нож.
Но тут вдруг раздались громкие возгласы удивления. Герцогиня Альба откинула мантилью. «Альба, наша Альба!» — кричали вокруг. А парень сказал:
— Извините, сеньора. Видит бог, вы не габача, сеньора. Вы наша, своя.
Такое поклонение, такое заискивание были еще противнее Гойе, чем предыдущая перебранка. Потому что слова парня не соответствовали истине: Альба не была здесь своей. В лучшем случае, она придворная дама, играющая в маху. Ему было стыдно перед настоящими махами, что он привел ее сюда. И тут же он подумал, что и сам он, Франсиско Гойя, изобразил в простонародных сценках для шпалер не подлинных мах, а герцогинь и графинь, — и его взяла еще большая злость.
Она болтала с окружающими на их языке, и, казалось, здесь никто, кроме него, не чувствовал, что за спокойными, приветливыми словами кроется барская снисходительность.
— Идемте, — сказал он вдруг более повелительным тоном, чем сам того хотел.
На мгновение герцогиня Альба с удивлением вскинула на него глаза. Но сейчас же тоном любезного превосходства, чуть насмешливо пояснила присутствующим:
— Да, сеньоры, к сожалению, нам пора. Господин придворный живописец ожидает знатного вельможу, заказавшего ему портрет.
Вокруг засмеялись. Нелепость такого объяснения всем показалась забавной. Гойю переполняла бессильная злоба.
Позвали паланкин.
— Приходите поскорее опять, — кричали ей вслед с искренним восхищением.
— Куда теперь? — раздраженно спросил он.
— К вам в мастерскую, конечно, — ответила она, — где ждет вас модель.
От этого обещания у него захватило дух. Но он знал, как она капризна; настроение ее могло измениться еще дорогой.
Возбужденный, охваченный бессильным гневом, злясь на все, что сейчас произошло, на ее причуды, на собственную беспомощность, раздираемый досадой, надеждой, страстью, шагал он в темноте рядом с носилками. А тут еще раздался звон колокольчика, навстречу шел священник со святыми дарами. Носильщики опустили паланкин, герцогиня Альба сошла на землю, Гойя расстелил для нее свой носовой платок, и все преклонили колени и стояли так, пока не прошли священник и мальчик.
Наконец они добрались до дому. Ночной сторож открыл дверь. Они поднялись в мастерскую. Гойя не очень ловко зажег свечи. Герцогиня Альба сидела в кресле в ленивой позе.
— Здесь темно и холодно, — заявила она.
Он разбудил слугу Андреса. Тот принес два серебряных шандала с несколькими свечами и принялся, брюзжа, медленно растапливать камин. Герцогиня Альба следила за ним, лицо ее было открыто. Пока Андрее был в комнате, оба молчали.
Слуга ушел. В комнате царил теперь мягкий полумрак. На гобелене с церковной процессией неясно виднелись огромный святой и исступленная толпа; мрачный, с эспаньолкой, кардинал Веласкеса тоже был виден неясно. Герцогиня Альба подошла ближе к портрету.
