Исходя из «примата» экономики над политикой Бакунин[549] отвергал политическую борьбу. Он не понимал, что политика есть обобщенная экономика и что, следовательно, нельзя решать наиболее важные, т. е. наиболее общие, экономические задачи, минуя их обобщение через политику.
Теперь мы имеем оценку философского тезиса «о значении теории в целом». Опрокидывая на голову подлинное взаимоотношение между практикой и теорией, отождествляя проведение теории в жизнь с игнорированием теории, подсовывая противнику с худшим намерением явно нелепую мысль, рассчитанную на худшие инстинкты малоосведомленного читателя — этот насквозь противоречивый, сам себя пожирающий тезис находится еще, в довершение всего, в явном разладе с грамматикой. Вот в каком смысле мы назвали его микрокосмом.
Какое же определение ленинизма противопоставляется моему? Вот то определение, которое объединяет Сталина с Зиновьевым и Бухариным и вошло во все учебники: «Ленинизм есть марксизм эпохи империализма и пролетарской революции. Точнее: ленинизм есть теория и тактика пролетарской революции вообще, теория и тактика диктатуры пролетариата в особенности» (Вопросы ленинизма, с. 74).
Бессодержательность и в то же время противоречивость этого определения обнаружится сама собой, если только спросить себя, что такое марксизм? Назовем здесь еще раз основные его элементы.
Во-первых, диалектический метод. Маркс не был его создателем и никогда, разумеется, на это не претендовал. Энгельс видел заслугу Маркса в том, что он в период философского эпигонства и узкого эмпиризма в области положительных наук возродил диалектический метод и отстоял его права. Маркс мог этого достигнуть, только освободив диалектику от идеалистического пленения. Загадка того, каким образом можно было столь «механически» отделить диалектику от идеализма, разрешается, в свою очередь, диалектикой познавательного процесса. Как, познав какую-нибудь силу природы или ее закономерность, первобытная религия или магия сейчас же включает эту силу или закономерность в область своего мнимого могущества, так и познающая мысль, отвлекши диалектику от материального процесса, приписала ее себе самой, наделив себя при этом гегелевской философией, абсолютным могуществом. Шаман подметил верование, что дождь падает из тучи. Но он ошибался, когда надеялся вызвать дождь, подражая в том или другом отношении тучам. Гегель ошибался, превращая диалектику в имманентное свойство абсолютной идеи. Но Гегель был прав, что диалектика господствует во всех процессах мироздания, включая и человеческое общество.
Опираясь на всю предшествовавшую материалистическую философию и на бессознательный материализм естественных наук, Маркс вывел диалектику из бесплодных пустынь идеализма и повернул ее лицом к материи, ее матери.
В этом смысле восстановленная Марксом в правах и им материализованная диалектика составляет основу марксистского миропонимания и основной метод марксистского исследования.
Во-вторых, второй по важности составной частью марксизма является исторический материализм, т. е. применение материалистической диалектики к вопросам строения человеческого общества и его исторического развития. Было бы неправильным растворять исторический материализм в диалектическом, применением коего он является. Для применения диалектического материализма человеческой истории понадобился величайший творческий акт, познающий мысль, и акт этот открыл новую эпоху в самой истории человечества, классовую динамику которой он в себе отразил.
Можно с полным правом сказать, что дарвинизм[550] является гениальным, хотя философски и не продуманным до конца, применением материалистической диалектики к вопросу о развитии всего разнообразия органического мира. Исторический материализм стоит в том же ряду, что и дарвинизм, представляя применение материалистической диалектики к отдельной, хотя и гигантской части мироздания. Непосредственное практическое значение исторического материализма сейчас неизмеримо выше, поскольку он впервые дает возможность передовому классу сознательно подойти к судьбам человечества. Только полная практическая победа исторического материализма, т. е. установление технически и научно могущественного социалистического общества, откроет полную возможность для практического применения законов Дарвина к самому человеческому роду в целях смягчения и преодоления заложенных в человеке биологических противоречий.
Третьей составной частью марксизма является установление системы законов капиталистического хозяйства. «Капитал» Маркса[551] является применением исторического материализма к области человеческого хозяйства на определенном уровне его развития, как исторический материализм в целом является применением материалистической диалектики к области человеческой истории.
Русские субъективисты, т. е. эмпирики идеализма и его эпигоны, признавали вполне компетентность и правомочность марксизма в области капиталистического хозяйства, но отрицали его правильность для других сфер общественной жизни. Такое расчленение основано на грубом фетишизме самостоятельных и однородных исторических факторов (экономика, политика, право, наука, искусство, религия), создающих ткань истории путем своего сочетания друг с другом подобно тому, как химические тела создаются сочетанием самостоятельных и однородных элементов. Но, не говоря уж о том, что материалистическая диалектика восторжествовала и в химии над эмпирическим консерватизмом Менделеева[552], доказав взаимопревращаемость химических элементов — исторические факторы не имеют ничего общего с элементами в смысле однородности и устойчивости. Капиталистическая экономика сегодняшнего дня опирается на технику, которая ассимилировала в себе продукты предшествующей научной мысли. Капиталистический товарооборот мыслим только в определенных правовых нормах, которые в Европе установились путем усвоения римского права[553] и его дальнейшей пригонки к потребностям буржуазного хозяйства. Историко-теоретическая экономика Маркса показывает, как развитие производительных сил на определенной, точно характеризованной ступени разрушает одни экономические формы другими, ломая при этом право, нравы и верования, и как применение новых, более высоких производительных сил создает для себя — всегда через людей — новые общественно-правовые, политические и всякие иные нормы, в рамках которых оно обеспечивает себе необходимое ему динамическое равновесие. Таким образом, чистая экономика есть фикция. На всем протяжении марксова исследования с полной ясностью указаны приводные ремни, зубчатые сцепления и другие передаточные механизмы, ведущие от человеческих отношений вниз к производительным силам и к самой природе, к земной коре, продуктом которой человек является, и вверх, в сторону так называемых надстроечных аппаратов и идеологических форм, которые питались экономикой «хлеб все едят», предпочитали его с маслом — и в то же время ассимилируются ею, создают для нее оформление, регулируют ее функции, ускоряют или замедляют ее рост.
Таким образом, только бездарный эклектизм может отделять марксистскую экономику от исторического материализма. Но было бы в то же время совершенно неправильным попросту растворять экономическую систему Маркса в его социологической или, говоря старым языком, историко-философской теории. В отношении исторического материализма Маркс и Энгельс установили основные элементы метода социального исследования и дали ряд высоко научных, хотя эпизодических по объему и чисто памфлетических по форме образцов своего нового метода в применении к отдельным, главным образом революционным, кризисным периодам истории (крестьянская война в Германии, 1848—[18]51 во Франции [554], Парижская коммуна и пр.). Все эти произведения являются гениальными иллюстрациями доктрины, а не ее законченным применением. Только в области хозяйственных отношений Маркс дал, хотя технически и не законченное, но теоретически наиболее завершенное применение своего социологического метода — в одном из самых совершенных, вернее, самом совершенном продукте познающей мысли, в «Капитале».
Вот почему марксову экономику нельзя не выделять в качестве третьего элемента марксизма.
Сейчас нередко можно читать о марксистской психологии, марксистском естествознании и пр. Все это выражает гораздо больше пожелания, чем осуществления, подобно, например, речам насчет пролетарской культуры и пролетарской литературы. Чаще всего такие формулировки прикрывают ни на чем еще серьезно не основанные претензии. Было бы ни с чем не сообразным включать дарвинизм или менделеевскую периодическую систему элементов в область марксизма, несмотря на их внутреннюю связь. Можно не сомневаться, что сознательное применение материалистической диалектики в области естествознания при научном понимании воздействия классового общества на задачи, объекты и методы естественнонаучного исследования чрезвычайно обогатит естествознание, во многом перестроит его, откроет новые связи, отведет ему новое место в нашем миропонимании. Когда появятся такого рода новые
