поправила ворот своего чистенького ситцевого платья. В кухне пахло так вкусно, что у Селины засосало под ложечкой от голода.
– Рада вас видеть, – промолвила Марта как-то натянуто. – Добро пожаловать. – Затем, когда Пуль вышел во двор, она добавила, прикрывая двери за ним: – Пуль мог бы ввести вас и через парадную дверь. Положите ваши вещи.
Селина стала разматывать все, что было на ней надето, и наконец оказалась в одном узком коричневом платье, сшитом по моде и выглядевшем странно в этой кухне.
– Боже, какая вы еще молоденькая! – воскликнула Марта. Она подошла ближе, пощупала материю платья. И тут-то Селина заметила, что и она, Марта, была молодой женщиной. Скверные зубы, редкие волосы, небрежно, по-старушечьи, сшитое платье, морщины усталости и изнурения, следы грязной работы на руках – и над всем этим все же молодые глаза, молодая улыбка, выражение совсем девическое.
«Да ей не больше двадцати восьми, – сказала себе Селина с чувством, похожим на испуг. – Я уверена, что ей не больше».
Из соседней комнаты в дверь уже не раз заглядывали и снова прятались две головки с уложенными вокруг лба косами. Теперь Марта знаком пригласила ее пройти туда. Было заметно, что хозяйка смущена поступком мужа, который проводил учительницу вместо гостиной на кухню. В гостиной у печки перешептывались две маленькие желтоволосые девочки. Вероятно, Герти и Жозина. Селина подошла к ним с улыбкой: «Кто же из вас Герти, а кто – Жозина?» Но ответом ей было только хихиканье. Они ретировались за большое черное и круглое сооружение, служившее, очевидно, чем-то вроде камина. Но камин не топился, несмотря на холодный вечер. От сооружения через всю комнату шла длинная труба, исчезавшая в маленькой решетке, проделанной в потолке. И печь и труба были начищены до блеска. На окне стоял выкрашенный в зеленое деревянный ящик с цветочными горшками: герань, кактус, растение со спускающимися до пола вьющимися ветками, которое называют «лестницей Якова». Жесткий диван был покрыт бумажным, в складках, ковриком, три качалки. На стенах висели портреты предков-голландцев с невероятно суровыми и грубыми чертами лица. Все вокруг было чисто, чопорно и неуютно. Но Селину, столько лет кочевавшую по пансионам и меблированным комнатам, не раздражала эта обстановка.
Марта зажгла маленькую лампу с выпуклым стеклом. Затем по крутой лестнице они поднялись из гостиной в спаленку Селины. Марта все время болтала, как все фермерши, молчаливые и замкнутые в кругу своей семьи и жадно пользующиеся случаем поговорить с новым человеком. Она шла впереди с лампой, за ней Селина с сумкой и верхней одеждой, а в арьергарде – Жозина и Герти… Их подбитые гвоздями башмаки страшно стучали по деревянным ступенькам, как ни старались они идти на цыпочках, чтобы не получить замечание от матери. Процессия продвигалась под аккомпанемент возгласов Марты: «Думаете, я не вижу, что вы здесь?» В тоне была угроза, предостережение. Обе косички скрывались на мгновение из виду – и снова девочки появлялись, топая башмаками и блестя глазенками, одновременно испуганными и лукавыми.
Длинный, узкий и темный коридор, в котором воздух был очень спертым, вел к комнате, предназначенной для Селины. Прохлада комнаты показалась Селине пронизывающей сыростью. Кровать, огромное и не лишенное красоты сооружение из орехового дерева, возвышавшееся, подобно мавзолею, почти до самого потолка. Матрац, набитый соломой и стружками, был недостоин этого величественного ложа, но поверх матраца миссис Пуль любезно постлала пуховик, чтобы Селине было тепло и мягко спать. У стены стоял низкий сундучок, темно-коричневый, почти черный, с искусной резьбой по крышке. Второй раз за сегодняшний день Селина, остановившись перед сундуком, воскликнула: «Как красиво!» – и тут же быстро взглянула на Марту Пуль, как бы опасаясь с ее стороны такого же взрыва веселости, какой вызвало у Клааса ее восхищение капустой. Но лицо миссис Пуль выражало те же чувства, что и ее. Она подошла к девушке и высоко подняла лампу, чтобы желтый свет ее падал прямо на завитки и изгибы резьбы, покрывавшей крышку сундука. Затем пальцем провела по этим смело выполненным украшениям.
– Поглядите-ка. Видите, они образуют буквы?
Селина пригляделась.
– О да, правда! Вот первая буква – С.
Марта встала на колени у сундука, по-прежнему с лампой в руке.
– Да, да, «С». А вот здесь «К», потом – Д. Это сундук новобрачной, его делали у нас в Голландии. Эти буквы означают «София Крооп де Врие». Этому сундуку двести лет. Моя мать отдала его мне, когда я выходила замуж, а ей отдала ее мать, когда выдавала ее за моего отца, а бабушка получила его от своей матери, а прабабушка…
– О, как это интересно! – воскликнула Селина, но тут же попыталась сдержать себя. – Что же хранится в нем? Тут должны бы лежать пожелтелые от времени платья невесты.
– Да, они и лежат тут, – так же живо откликнулась Марта и сделала быстрое движение, чуть не опрокинув лампу.
Обе женщины, смеясь, как школьницы, стояли на коленях перед сундуком. Обладательницы косичек, осмелев, придвинулись ближе и торчали над головами матери и Селины, готовые каждую минуту отступить.
– Погодите. – Марта передала лампу Селине, подняла крышку и погрузила обе руки в ворох старых газет в сундуке. Затем она выпрямилась, зарумянившаяся от сделанного усилия, с голландской баской и пышной шелковой юбкой в руках. Вслед за этим Марта извлекла пожелтевший чепец, покрытый прекрасной вышивкой, пару деревянных башмачков, выкрашенных под цвет терракоты, подобно парусам рыбацких лодок Воллендама, и украшенных от носка до каблучков прелестной тонкой резьбой. Все – чепчик, туфельки, платье – составляло подвенечный туалет невесты.
– О, – сказала Селина с чувством маленькой нищенки, очутившейся среди сокровищ во дворце короля, – можно мне как-нибудь примерить все это?
Марта Пуль, расправлявшая складки пышного платья, капалось, была испугана и шокирована:
– Подвенечное платье можно надевать только в день свадьбы. Надетое в другое время, оно приносит несчастье. – И, когда пальцы Селины ласкающим движением коснулись шумящих шелковых волн юбки: – Если вы выйдете замуж за кого-нибудь из наших голландцев в Ай-Прери, я вам дам надеть все это.
И обе снова захохотали. Селина подумала, что ее новая жизнь начинается хорошо. Ей захотелось вдруг обо всем этом рассказать отцу – и тут она вспомнила обо всем, что отодвинула было куда-то вдаль сегодня.
Селина немного дрожала, когда поднялась с колен. Она протянула руку, чтобы поднять свою шляпу, почувствовав внезапно усталость, холод, отчуждение. Эта фермерша, эти глазеющие на нее девочки, краснолицый грубый мужик – как вошли они в ее жизнь?
Прилив тоски по отцу охватил ее, тоски по прежней жизни с ним, веселым обедам, театру, по его философски-юмористической болтовне с ней, тоски даже по безобразным домам и улицам Чикаго, по Юлии, по школе мисс Фистер, тоски по всему тому, что было привычно, знакомо – и потому дорого. Даже тетки Эбби и Сарра утроили свою непривлекательность, когда она думала о них здесь, в этой холодной спаленке фермерского дома, который внезапно стал ее домом. Селине захотелось плакать, она поспешно отвернулась от света и попыталась заняться осмотром других вещей в комнате. Темно-синий жестяной цилиндр, похожий и не похожий на печь, вычищенный до блеска точно так же, как труба внизу, в гостиной.
– Что это такое? – спросила, указывая на него, Селина.
Марта, поставившая между тем лампу на маленький умывальник и готовившаяся уходить, гордо улыбнулась.
– Это барабан.
– Барабан?
– Чтобы обогревать вашу комнату (Селина дотронулась до него: холодный как лед), когда в нем есть огонь, – добавила поспешно Марта.
Впоследствии Селине пришлось на деле узнать, каким мифом было отапливание комнаты этой оригинальной печью. Цилиндр сообщался с трубой, выведенной от печи в гостиной сквозь дыру в потолке наружу. Даже когда печка в гостиной пылала огнем, и малая доля этого жара не достигала «барабана» в спальне Селины: он оставался так же холоден и бесстрастен, как девушка, не разделяющая пылких чувств нелюбимого поклонника. Холод в комнате изменил множество привычек Селины, в том числе привычку читать по ночам и мыться по утрам с головы до ног. Селина любила купаться каждое утро, хотя в те
