– Значит, это дело не для тебя.
У двери Лотти выплеснула последний аргумент:
– Я полагаю, что даже такое свободомыслящее существо, как ты, признает существование долга?
Чарли перегнулась через перила:
– Нет высшего долга, чем долг по отношению к самой себе!
– Болтушка! – засмеялась Лотти, открывая парадную дверь.
– Трусиха! – прокричала сверху Чарли.
Глава десятая
Погода стала лучше.
Над озером постепенно поднимался туман и сквозь плотную серую пелену даже проглядывало водянистое лимонно-желтое солнце. Лотти чувствовала необыкновенный подъем. Ею овладело какое-то пьянящее ощущение свободы. Она вскочила в «электричку». Как приятно в одиночестве ехать по своему собственному делу. Никто тебе не говорит: «Тише! Не так скоро!» Никто не спрашивает как раз при проезде в кипящем водовороте между Стейт– и Медисон-стрит, будут ли сочетаться два образчика виденного ими шелка. Перед Лотти – полоса лоснящегося черного асфальта. Она мчится по ней с головокружительной быстротой, то есть с головокружительной для этой рухляди, чьи внутренности, как кажется, всеми силами протестуют против каждого оборота колеса.
Лотти всегда испытывала прилив местного патриотизма, проезжая вдоль берега Мичигана. По одну сторону – парк Гранта и за ним озеро; по другую – шикарные магазины. Нужно было с напряженным вниманием смотреть вперед – и все же уголком глаза отмечать мелькания заманчивых выставок в окнах, статные, полупризрачные в тумане фасады зданий. Это веселило душу Лотти. Она чувствовала себя молодой, свободной, появилось ощущение собственной значимости. Старый сумрачный дом на Прери- авеню на минуту перестал для нее существовать. Как хорошо было бы позавтракать где-нибудь с Эммой Бартон – умной, живой, чуткой Эммой Бартон. Пожалуй, и Винни Степлер присоединилась бы к ним. А потом можно было бы и пофланировать, приглядываясь к новым весенним туалетам.
Но это невозможно. Ничего не поделаешь!
Лотти поставила электромобиль в гараж и вошла в безобразную, мрачную башню, пробралась, лавируя между плевательницами обшарпанного вестибюля, к лифту и поднялась на этаж, где заседала судья Бартон. Привратница у двери поклонилась ей. К судье Бартон входили не для того, чтобы позабавиться. В комнате для ожидания девушки с красными глазами и матери в шляпах со страхом посматривали на запертую дверь. Девушки! Девушки – одни угрюмые, другие – дерзкие, многие перепуганные. Девушки, никогда не слыхавшие о десяти заповедях и нарушавшие большинство из них. Девушки, которые не ждали, пока яблоко с древа жизни упадет спелым к их ногам, но сорвали его, и глубоко запустили в него зубы, и почувствовали вкус желчи во рту. Заплаканные, грязные, жалкие девушки: наглые, вызывающие, разодетые, высокомерные. Девушки, хорошо отрепетировавшие свои роли перед тем, как предстать перед жрицей правосудия. Девушки, переполненные ненавистью к жизни, к закону, к материнской власти. Они и не подозревали, как их обезоружит маленькая женщина с обманчиво мягким лицом, седеющими волосами и глазами, которые… да, трудно рассказать, какие это глаза! Они смотрят на вас… смотрят на вас и сквозь вас!.. «Что же это такое я хотела сказать?.. Нет, что я хотела… Ах, Бога ради, мама, перестань реветь!..» Между девушками в ажурных чулках и матерями в бесформенных шалях стояла глухая стена непримиримости и раздора. Два поколения, Новая Америка и Старый Свет, и между ними – полное непонимание и взаимная ожесточенность. Девицы шуршали, шелестели, вертелись, всхлипывали, шептались, пожимали плечами, украдкой оглядывали друг друга. Но закутанные и бесформенные женщины сидели или стояли с видом тупой покорности судьбе и не сводили глаз с закрытой двери.
Лотти подумала, не разыскать ли в толпе девиц Дженни, и даже хотела уже спросить о ней, но быстро решила не делать этого. Лучше сначала повидаться с Эммой Бартон.
Было без пяти десять. Лотти прошла в кабинет Эммы Бартон через небольшую комнату, в которой та обычно разбирала дела. Ничего официального не было в этой маленькой комнатке, походившей больше на обычную деловую конторку. Длинный плоский стол на небольшом, дюймов на пять от пола, возвышении. С десяток стульев у стены. На столе – ваза с весенними цветами – нарциссами, тюльпанами, резедой. Эмме Бартон всегда кто-нибудь посылал цветы. Вас поражало отсутствие бумаг, папок с документами, всех обычных аксессуаров канцелярии.
Судья Бартон сидела в комнате, рядом с ней – стенографистка. За окном важно разгуливали и ворковали голуби. На Лотти взглянули ясные, живые глаза.
– Очень рада, – сказала судья, крепко пожимая руку Лотти.
Улыбаясь, смотрели они друг на друга.
– Очень рада! Подождите меня, и мы позавтракаем вместе. Полдня в моем распоряжении: сегодня ведь суббота!
– Я не могу…
– Пустяки! Почему?
– Я должна вернуться домой к двенадцати, чтобы отвезти мать на рынок и…
– На мой взгляд, все это абсурдно, – мягко сказала Эмма Бартон.
Лотти покраснела, как школьница.
– Пожалуй, я с вами согласна… – Она круто оборвала себя. – Я пришла поговорить с вами о Дженни, сестре служанки Беллы, Гесси. На сегодня у вас назначено рассмотрение ее дела.
Эмма Бартон быстро пробежала глазами лежавшие перед ней ведомости.
– Дженни? Жаннета Кромек?
– Жаннета.
– Так, понимаю, – повторила судья Бартон слова Лотти, сказанные утром на кухне у Беллы. Она просмотрела материалы по делу Жаннеты. Дело было для нее довольно обычным. Она выслушала краткий рассказ Лотти. Подобного сорта девушек она хорошо знала: этих Дженни, бунтующих против рутины – тяжелой, неинтересной работы, еды и спанья; неоформившихся личинок Дженни, тщетно стремящихся превратиться в бабочек Жаннет.
Судья Бартон не тратила времени на душещипательные сцены. Она не подошла к окну, не бросила сокрушенный взгляд на огромный, лежащий в тумане город, расстилавшийся внизу, не проронила грустно: «Бедная, бедная бабочка с опаленными крыльями». Она сказала просто:
– Мир полон Жаннет-Дженни. Удивляюсь только, что их еще не становится больше.
Взглянув на свои часики, Эмма Бартон встала и направилась в комнату заседаний. Лотти и стенографистка последовали за ней.
Она взошла на возвышение, села за стол и, положив сверху дело Дженни, хотела было открыть заседание, но в этот миг дверь стремительно распахнулась и влетела Винни Степлер. Винни Степлер всегда влетала стремительно. Светловолосая, краснощекая, как девочка, солидная и эффектная в своем синем манто и серых мехах, она больше походила на знатную даму-благотворительницу, чем на газетного репортера. В камере судьи Бартон ей редко удавалось почерпнуть материал для своих статей, ибо имена девушек заботливо скрывались от публики. Ее влекло сюда другое: интерес к «осколкам жизни», трепещущим здесь, и симпатия к Эмме Бартон. И все же теплилась и надежда: авось найдется материал! В поисках его Винни Степлер рыскала по всему городу. Ее друзьями были пожарные и полицейские, газетчики и кассирши кино, прислуга в гостиницах и кельнерши в закусочных, маникюрши, шоферы таксомоторов, подметальщики улиц, швейцары, греки – чистильщики сапог – весь тот широкий слой незаметных тружеников, над которым несется людской поток, оставляя у них самую разнообразную информацию.
При виде Лотти голубые ирландские глаза Винни Степлер заблестели.
– А, вот это удача! Я так хотела повидать вас все это время, а от вас – ни слуху ни духу. Придется вам позавтракать со мной – вам и их светлости.
– Я не могу, – сказала Лотти.
– А почему, позвольте узнать?
В конце концов, все это выглядело действительно глупо. Лотти колебалась. Она поиграла пальцами, посмотрела по сторонам, растерянно улыбаясь. И вдруг выпалила:
– Я должна быть к двенадцати дома, чтобы отвезти мать на рынок и затем на Вест-Сайд.
– Позвоните ей. Скажите, что раньше двух не вернетесь. Это же не вопрос жизни и смерти – рынок и
