подружиться, то у Галины Яковлевны Галунец-с нею Никифора познакомила Лущик. К себе на квартиру он все еще опасался возвращаться. Дважды поздним вечером заглядывал на несколько минут, чтобы успокоить Дарью Даниловну.
В слухах, которые Никифору регулярно пересказывали Баклажова и Галунец, было немало странного и непонятного, иногда противоречивого. Но из них Никифор вывел заключение, что в Знаменке, помимо ДОПа, действует еще кто-то и с этим «кто-то» нужно было установить связь.
17. УСПЕХ ВООДУШЕВЛЯЕТ
Накануне объявленного дня отправки молодежи в Германию Наташа с узелочком личных вещей, как когда-то перед приходом немцев, перебралась к Анке. С матерью договорились, что та скажет полицаям: Наташа уехала погостить к родичам в Никополь.
— Мобилизовали?! — округлила глаза Анка, когда узнала, зачем пришла к ней подруга. — Ты же работала!..
В последнее время у Наташи, занятой листовками, не было времени сходить на Лиманную. Анка же работала теперь с утра до вечера на пристани: немцы не решались после взрыва автомашин вывозить хлеб по сухопутью, а приспособили для этого плоскодонные лодки, по-местному — дубы, и весь поток продовольственных грузов из Знаменки и ближних сел хлынул через пристань.
— Не помогла и работа, — усмехнулась Наташа. — Андрюшка Тяжлов рассказывал, как это вышло. Раевский сказал: «Порядочную молодежь отправляем, а дочь коммуниста остается? Пускай она едет, а кого-нибудь другого оставим». И самолично включил меня в список. Андрюшка после этого ничем не мог помочь.
— И ты решила не ехать? — изумленно спросила Анка.
— Как видишь. Только не делай вид, будто это бог весть какой подвиг!.. Многие, наверное, останутся и… Долго будешь меня держать на крыльце?
Анка оправилась от первого чувства изумления и тревоги за подругу и потащила её в дом.
Из кухни выплыла Ксения Петровна, дородная, со строгим иконописным лицом.
. — Давненько до нас не заглядывала, — закивала она. — Здоровенька була, Наташа!
— Спасибо, тетя Ксаиа. И вам доброго здоровьичка! — ответила девушка. — Я опять прятаться к вам. Не прогоните?
Женщина замахала на нее руками:
— И-и, грех тебе так думать! Шо там у тебя стряслось, шелапутная?
Слушая рассказ Наташи, она сочувственно кивала, поддакивала. Поинтересовалась:
— Чи долго будешь жить у нас?
В комнате Анки подруги, обрадованные встречей, некоторое время болтали о пустяках, выкладывали друг другу мелкие новости, как повелось еще в старые добрые школьные времена.
Мало что изменилось в комнате со времени школьных вечеринок. Все так же над тахтой висела гитара с розовым бантиком на грифе. В простенке между окоп чернели рамки с семенными фотографиями. На кровати возвышалась горка подушечек, одна другой меньше, а вместо коврика на стене прибиты многочисленные Анкины вышивки и аппликации. Три года назад, когда Наташа впервые зашла сюда, вышивок и аппликаций было меньше и, кажется, не так они были развешаны. А в остальном — все по- старому…
— Что с тобой? — заглянула Анка в лицо подруги.
— А что?
— Ты невпопад отвечаешь на вопросы, — со смехом объявила Анка.
— Слушай, — попросила Наташа, — сыграй «Марш Наполеона». Помнишь, ты его играла раньше? Ну пожалуйста!
Наивно-торжественные звуки старого марша раздались в комнате, но воспоминаний у Наташи они не будили, а создавали почему-то впечатление помехи и ненужности.
Не дослушав, чем опять удивив подругу, Наташа положила ладошку на струны, сказала:
— Хватит. Теперь пора приниматься за дело. Сбегай за Лидой, я вам расскажу кое-что.
Лида пришла, кутая полные плечи в пуховый платок: на дворе было свежо, осень уже напоминала о себе.
— Привет! — сказала Лида с порога. — Ну, когда же ты поведешь меня к начальству?
— Теперь скоро. А пока считай себя членом организации! От имени комитета даю вам сегодня задание. Анка, зажигай свою семилинейную коптилку. И садитесь поближе.
Наташа вытащила из-под лифчика экземпляр листовки «Не поедем в Германию» и дала прочесть его девушкам.
— Здорово! — выразила свое одобрение Лида. — Кто это писал?
— Комитет писал, — усмехнулась Наташа. — А нам сейчас надо размножить… Часть листовок ночью раскидаем на Лиманной, Песчаной и на соседних улицах, что к Ильинке ближе. Если знаете, кто из молодежи мобилизован в Германию, то желательно в их дворы по листовке забросить.
— А потом? — спросила Лида, загораясь.
— Завтра вы вдвоем пойдете к сельуправе — там сборный пункт мобилизованных в Германию, — встретитесь с Петей Орловым и разбросаете листовки среди толпы. Петя вам скажет, как это сделать. Только будьте осторожны.
— Здорово! — опять сказала Лида. — А ты почему завтра не пойдешь с нами?
— Она сама мобилизованная, — поспешила ответить а подругу Аика.
Лида придвинула стул поближе к столу, взглянула на часы и сказала Анке:
— Гони бумагу и карандаши, а то мы до свету с тем заданием не управимся.
Невысокая, по сильная лошаденка тащила телегу, загруженную чемоданами, корзинами, заплечными мешками.
— Ну-но! — подбадривал лошаденку сивобородый Фаддей Комаров, возчик из «Второй пятилетки».
Держа в руках вожжи, дед Фаддей хмуро шаркал сапогами по дорожной пыли рядом с телегой. Позади шагали два полицая. А за ними с гомоном и плачем валила толпа мобилизованных и провожающих. В толпе шла престарелая жена деда Фаддея вместе с младшей дочерью — восемнадцатилетней Марусей. Не оборачиваясь, дед Фаддей ясно видел, как семенит ногами, заметает длинной юбкой клочки соломы по дороге его старуха — старается не отстать от розовощекой и крепкой, словно наливное яблоко, Маруси. Видел. Фаддей, хотя и не смотрел, выражение их лиц: у Маруси — растерянное, девичьи надменное, а у старухи, не спускающей с дочери воспаленных глаз, — жалкое, опухшее от слез.
За долгую жизнь Фаддею не раз приходилось слышать бабий плач. В армию ли сын уходит, направляется ли дочка в город на учебу или, поженившись, уезжают молодые искать свою долю в дальние края — плачут матери, все кажется им, как только выпорхнут чадонюшки из-под родительского крова, так обрушатся на них неведомые беды. Но плач плачу рознь. То, что Фаддей слышал сейчас, напоминало ему похороны. Такие обессильные редкие всхлипы бывают при выносе покойника, когда самые жгучие слезы уже выплаканы и наступило изнеможение.
Немигающими выцветшими глазами из-под клочкастых бровей глядел дед Фаддей прямо перед собой.
— Но, милая! Но-но! — деловито почмокивал он на лошадь.
С других концов Знаменки двигались к сельуправе такие же невеселые процессии: впереди подводы, за ними плачущие люди.
На площади собралась уже порядочная толпа. У стола, вынесенного за ворота сельуправы прямо на улицу, сидел полицаи Карпо Чуриков и регистрировал прибывших.
Черневшая народом площадь была похожа на пристань перед прибытием парохода. Люди не разбредались в поисках знакомых, а родственными или уличными компаниям, стояли возле своих вещей.
