военных санитарок. Наконец ему посчастливилось — к телефону подошел сам военком. После недолгого разговора, подражая лаконичному языку собеседника, секретарь произнес:
— Ясно, товарищ военком. Будем ждать указаний. Желаю здравствовать!
И развел руками, обернувшись к девушкам: сами, мол, слышали. Сказал, обращаясь к Анке:
— Тут все зависит от военкомата. Объявят набор — пошлем вас в первую очередь, рекомендации дадим — хоть на курсы, хоть в действующую армию. Но сами мы, без военкомата, этого делать не можем. Прав таких у райкома нет.
Девушки встали.
— Подождите-ка, — поспешно сказал секретарь. — Одну минуточку! А как же с укреплением обороны? О чем пишут, Печурина, в газетах?..
Он с довольным видом потирал ладони, радуясь, что в свою очередь поймал на слове языкастых девчонок.
— В Большой Знаменке в некоторых колхозах нет агитаторов. В «Заре», например… В «Дне урожая». Так вот вам комсомольское поручение: организовать в этих колхозах громкую читку газет и выпуск боевых листков. Ясно?
Наташа вздохнула.
— Мне кажется, Печурина, ты недооцениваешь роль политико-воспитательной работы среди населения, — насторожился секретарь. — Здесь, дорогой товарищ, ты ошибаешься…
— Мы ничего, мы согласны, — заверила Анка.
— Ну, смотрите! — сказал секретарь, глядя на Анку погрустневшими глазами. — Чтоб газеты читались регулярно! Под твою личную ответственность записываю это дело, Печурина…
Домой Наташа попала к полудню. Новенькие, неразношенные туфли натерли ноги, и почти всю обратную дорогу она шла босиком. Мать с красным от слез лицом встретила ее у калитки.
— Доню моя, где ж ты пропадаешь?! Отец наш, уезжает… Тебя только и дожидается.
— Повестка пришла? — ахнула Наташа и пулей влетела в хату. Петр Сергеевич сидел с тремя не знакомыми Наташе мужчинами. На столе пустая водочная бутылка и стаканы. У порога, прямо на полу, лежали котомки, среди которых Наташа приметила старый, залатанный солдатский мешок — с ним, по рассказам матери, отец пришел еще с гражданской войны.
Задохнулась Наташа, почувствовала, как мелкой дрожью затряслись коленки.
— Папа!..
Отец взял ее за голову обеими руками и неотрывно, жадно, словно запоминая, вгляделся в лицо.
— Ухожу, Наташка, — сказал как новость. — Наказывать тебе ничего не буду, ты у меня умница… За меня не беспокойтесь, живите хорошо.
— Папа, вы чаще пишите с фронта.
— Добре, доченька.
Мужчины, сидевшие на кухне, разобрали свои котомки и переминались у порога — ждали, когда Петр Сергеевич распрощается. Все четверо, видимо, очень спешили.
— Папа, берегите себя!
Во дворе злобно залаяла Жучка: кто-то стучался в калитку. Мать вышла и вернулась с письмом в руках.
— Из Москвы… — сказала отсыревшим от слез голосом, недоуменно, на вытянутой руке вглядываясь в адрес.
— Из Москвы? От кого? — удивился отец.
Это был пакет из библиотечного института. Приемная комиссия возвращала Наташины документы с приложением отпечатанной на машинке сопроводительной бумажки:
ВВИДУ ЗАПРЕЩЕНИЯ ВЪЕЗДА В МОСКВУ ПО ПРИЧИНЕ ВОЕННОГО ПОЛОЖЕНИЯ ПРИЕМ ИНОГОРОДНИХ ВРЕМЕННО ОТМЕНЕН.
— Ничего, Наташка, не расстраивайся. После войны поедешь учиться. Вернусь я, и поедешь.
— Ладно, папа. Я в колхозе буду работать.
— Вот и молодец! Ну? — отец притянул к себе Наташу и крепко расцеловал в щеки. Потом поманил к себе Гришутку, который забился в угол возле печи и молча поблескивал оттуда тревожными глазенками.
— Расти большой, сынуля! К моему возвращению чтоб Наташу ростом догнал. А то, сдается, ты расти не хочешь…
— Хочу, — прошептал Гришутка и уткнулся носом в отцовскую руку.
С женой Петр Сергеевич у калитки троекратно расцеловался, осторожно освободился из ее рук и быстро, не оглядываясь, пошел к подводе — там уже сидели, терпеливо дымя махоркой, его товарищи.
Наташа слышала, как один из мужчин сказал отцу:
— Крепкая у тебя дочка на слезы. Молодая, а смотри-ка, выдержку имеет.
— Наташка такая… — слова отца заглушило тарахтение тронувшейся подводы.
Навзрыд плакала мать. Размазывал слезы по щекам грязными кулачками Гришутка. Лишь Наташа стояла каменным истуканом. Но дорого стоило ей это внешнее спокойствие. Останься отец еще на несколько минут, не выдержала бы и она. Кинулась бы ему на грудь, запричитала бы нескладное, бабье, как мать.
Но подвода уже заворачивала за угол, отец махал фуражкой, крикнул напоследок:
— Живите хорошо!
Чувствуя, что ее покидают силы, Наташа метнулась к огородной калитке, рванула кляч и влетела в спасительные подсолнухи. Ничком упала на землю, содрогаясь в плаче всем телом. Родной папочка! Да минует тебя вражья пуля!.. О, проклятый, проклятый Гитлер, и зачем породила тебя природа?! Папочка, милый! Как бы я хотела защитить тебя своим телом, если подлый фашист направит в твою грудь винтовку!..
Горько плакала Наташа, уткнув мокрое лицо в сгиб локтя. А над ее головой шелестели на ветру грубые шершавые листья, мерно и тяжело кивали жилистые шляпки подсолнухов. Духовито пахла плодородная днепровская земля, щедро питавшая жизнь.
2. МЫ ЕЩЕ ВЕРНЕМСЯ
Умань горела, подожженная бомбежкой. Стрелковый полк, защищавший подступы к городу, ночью бесшумно снялся с позиций и двумя потоками, в обход Умани, двинулся на юго-восток. Зарево багровыми бликами плясало на лицах, оружии, бортах двуколок, ветровых стеклах автомашин.
Радист Никифор Тараскин шагал за фурой взвода связи, с трудом передвигая свинцовые ноги. Он не спал третьи сутки подряд. Чудовищная усталость, накопившаяся за две недели непрерывных боев, сделала его равнодушным к опасности, и сейчас ему хотелось только одного — спать. Где угодно и как угодно, но лишь бы прилечь и расслабить заклекшие мускулы. И пусть кругом грохочет, пусть вонзаются рядом в землю, выбивая фонтанчики пыли, осколки — все равно. Только бы спать, спать… Им владело состояние того душевного безразличия, когда и смерть кажется не таким уж неприемлемым исходом.
В опасной близости от лица Никифора, тускло отблескивая в зареве пожара, колебалось жало штыка идущего впереди невысокого красноармейца. Оно прыгало прямо перед глазами, и Никифор понимал, что достаточно оступиться ему самому или тому красноармейцу, как штык распорет лицо. Надо было отодвинуться в сторону, но слева и справа тоже шагали люди, такие же усталые, как и Никифор, и чтобы переменить место в колонне, нужно выбиться из механического ритма ходьбы, заставить себя быстрее шевелить ногами. Как раз на это кратковременное усилие у Никифора не оставалось ни сил, ни желания.
Ноги были чугунно-тяжелыми и в то же время, как во сне, ватными, плохо управляемыми. Приходилось непрерывно бороться с желанием замедлить темп ходьбы, остановиться, лечь, заснуть… Всю
