— Ты не знаешь, но в этой котловине неоднократно производились атомные взрывы. При этом возникали сейсмические волны, которые мы использовали для исследования внутреннего строения Европы.
— Ну, а голос?..
— Это другое дело. — Он минуту молчал. — Хочешь знать? Хорошо, я скажу, и этим хотя бы частично, оплачу свой долг перед тобой… долг доверия.
— О чем ты говоришь?
— О женщине у тебя в комнате. Я воспроизвел ее по видеотронной записи, сделанной много лет назад… Для чего? Если бы ты рассказал об этом, я отправил бы тебя на Землю, как психически неуравновешенного. Я решил, что ты будешь молчать в том случае, если поверишь, что голос и эта женщина — лишь галлюцинация. Тогда ты прекратишь дальнейшие поиски. Но я где-то допустил просчет…
— Ван Эйк тоже слышал голос…
— Да, но я не знал, что ты с ним встречался. Он первый заставил меня призадуматься. Я все время подозревал, что он что-то знает, о чем-то догадывается, но не предполагал, что это с ним действительно могло случиться, — космик замолчал, и я слышал только его учащенное дыхание.
— Мне важно было, — продолжал он через минуту, — чтобы ты прекратил поиски. Ты молод, не мог ничего знать, потому что это старая история, она произошла в те годы, когда я прибыл на базу… Банальная история. Мне было тридцать лет, и я любил женщину, с которой прилетел с Земли. Любил — это, собственно, не то слово. Это было нечто большее… Но однажды сюда явился Ато Боор, петрограф. Ты, наверно, еще в школе учил закон Боора, это был его закон. Он погиб здесь, на Европе. Он проводил сейсмические исследования, но запалы для ядерных взрывов устанавливал я. Однажды, надо же было тому случиться, он появился в этой впадине в тот момент, когда в зарядах началась реакция. Но я не знал, что здесь он встретится с ней. Она помогала ему, так я думаю. Установив магнитофон для регистрации приказов на подготовительном этапе, она пустила ленту, чтобы проверить механизм. В этот момент рухнули окружавшие впадину скалы, подорванные атомным взрывом. Когда все начало обваливаться, она закричала. Ее голос и записала лента. Аппарат выдерживает сильные толчки. В момент падения рычаг передвинулся на передачу. Валик перематывал ленту, на которой были записаны только эти слова. Лента очень длинная и перематывается автоматически. А аппарат получает энергию от радиоактивных веществ, находящихся в батарее. Поэтому перемотка ленты и передача длились бы бесконечно, во всяком случае тысячи лет… Когда подбирали их тела в расплавившихся и раздавленных скалами скафандрах, никто не искал аппарата…
— А тот, третий?
— Кто третий?
— Тот… Томми. Она его звала… Ты же слышал.
— Его там не было…
— Почему же она звала?
Он не ответил. Может быть, не расслышал вопроса. Он сидел ссутулившись в кресле и смотрел на диск Юпитера, все выше поднимавшийся над горизонтом.
ЦЕРЕБРОСКОП
История эта началась, когда профессор Пат вернулся с Сириуса. Сразу же но возвращении он начал читать на нашем курсе цикл лекций по основам кибернетики.
Это был небольшой человечек с черными, как смоль, коротко подстриженными волосами, с нескончаемой энергией метавшийся перед пультами видеотронов. На глазах у него была черная защитная эмульсия, которую он привез с Сириуса и не снял на Земле, так что лицо его было каким-то невыразительным, словно лица андроидов. На Сириусе эта эмульсия защищала зрение от ультрафиолетового излучения, на Земле же, разумеется, была совершенно не нужна и лишь придавала внешности профессора известную экстравагантность. Кроме эмульсии, Пат привез диотона, представителя тамошней фауны, и держал его в огромном — в полкомнаты — прозрачном резервуаре, наполненном аммиаком. Обычно диотон неподвижно висел под куполом своей тюрьмы, напоминая огромный сине- красный лист. Только это и отличало кабинет Пата от десятков других кабинетов, в которых нам довелось побывать за время учебы. Однако профессор приобрел известность не этим. Пат привез с Сириуса не только эмульсию и диотона, но и новую форму экзаменов для студентов, гениальную и абсолютно объективную, по словам Пата; дикое недоразумение, по мнению — студентов.
— Дорогие мои, — заявил профессор в своей вступительной лекции. — В нашей работе неважно, что вы помните. Для этого существуют мнемотроны и другие хранители информации. Важно другое: умеете ли вы мыслить. Только это будет иметь решающее значение в вашей будущей работе. К сожалению, до сих пор проверялись только ваши знания. А к чему это привело? К слепой вере в результаты, сообщаемые автоматами. К неумению и даже нежеланию анализировать эти результаты. Вы, вероятно, знаете об эксперименте, который доцент Рамтон проводил на ста ваших товарищах. Им дали элементарнейшее, почти устное задание, предварительно разрегулировав автомат. И что же оказалось? Девяносто шесть человек вообще не заметили ошибки, трое отметили, что где-то в вычисления вкралась неточность, и только один дал правильный ответ, получив его от стоявшего рядом автомата, который забыли отключить от сети. Не думаю, чтобы вы, семантики, программирующие сложнейшие мыслящие системы, не могли выполнить это задание. Суть вопроса в другом. — Пат на минуту замолчал, потом продолжал снисходительным тоном: — Такое положение вещей — не ваша вина. В течение многих лет вас приучали к тому, что между запоминанием и знанием предмета нет никакой разницы, поскольку не могли разграничить эти два понятия. Экзаменатор не мог проникнуть в ваши головы и проверить, кто из вас знает, а кто только помнит. И здесь, на нашей консервативной планете, где почти всегда традиция тормозит прогресс, все примирились с таким положением вещей. Дуновение свежей мысли, как это нередко случалось в истории, пришло извне, да, извне, с Сириуса.
В результате многолетних исследований там создали автомат — цереброскоп. Этот прибор читает мысли экзаменуемого, анализируя функциональные токи его мозга, возникающие в результате воздействия внешнего возбудителя — вопроса экзаменатора. Ответ сравнивается с информацией мнемотронов. Поэтому оценка объективна и безошибочна. Весь процесс записывается в памяти цереброскопа и может быть представлен графически в виде цереброграммы… Вот пример такой записи.
Пат погасил свет, и над его головой загорелся экран видеотрона, занимавший почти всю стену. Посредине появилась черная прямая линия. Видимо, в автомат не поступали никакие импульсы.
— Ничего не видно! — послышались голоса с задних рядов.
Пат хотел что-то ответить, но его опередил отчетливый шепот с передней скамьи:
— Это же кривая работа мозга создателя цереброскопа.
Аудитория разразилась смехом. Прежде чем студенты угомонились, кривая на экране ожила и острыми пиками поднялась вверх.
— Перед вами цереброграмма весьма среднего индивидуума. Бывают цереброграммы с амплитудой в три и даже четыре раза больше, — пояснил Пат, когда аудитория немного утихла.
— Ну, наш-то курс не пережжет предохранителей автомата.
На этот раз засмеялся и Пат.
Так мы встретили это нововведение в стенах нашего института, хотя уже тогда предвидели, что в будущем неприятностей с ним не оберешься. Однако то, что происходило на экзаменах, превзошло ожидания даже самых отчаянных пессимистов.
— Приходишь, — рассказывал мне Кев, маленький рыжий австралиец, провалившийся на экзамене и от расстройства два дня подряд летавший на ракете вокруг Земли по сильно вытянутой орбите, — приходишь, а тут два ассистента Пата хватают тебя за руки, и не успеешь оглянуться, как ты уже сидишь в кабине. На голову тебе надевают шлем. Тесно, не повернуться, кругом торчат провода, потому что этот цереброскоп — типичная времянка. Несет горелой изоляцией, где-то над ухом пощелкивают реле и время
