затем переносили в коридор и укладывали по одной стороне его вдоль окон. Напротив в комнатах развернули перевязочную, операционную, аптеку и бытовую, или хозяйственную, комнату. В коридоре и в прихожей было холодно, чуть выше нуля, хотя и топилась железная печка. Операционная и перевязочная отапливались одной общей печкой. В операционной работали Большакова с Шурой. Помогал им Шепшелев. Сейчас он был на эвакуации, Иванов готовил чай и раздавал его с сахаром и сухарями раненым. Меня направили помогать Майе. Доктор Гасан-Заде несколько раз за день становился к операционному столу, когда попадали тяжелые раненые с повреждением грудной клетки или брюшной полости. Заходил и к нам, участвовал при обработке ран, иссекал омертвевшие или близкие к тому лоскуты в ранах, удалял поверхностные осколки. Как живчик мотался между всеми и всегда оказывался рядом, когда в этом была необходимость. Я помогал в обработке ран, в основном накладывал повязки и шины. Выносили раненых в прихожую, где собирали их для эвакуации, помогали мне в этом санитары. Тяжелораненых оставляли на носилках, а более легких укладывали на полу или рассаживали вдоль стены. Носилок на всех не хватало. Раненые прибывали волнами. Были тяжелые в шоковом состоянии с обширными ранениями конечностей, брюшной полости. Часто привозили трупы, некоторые умирали тут же в прихожей, и их выносили в сарайчик во дворе. Многие были с обморожениями. Холод осложнял состояние раненых, хотя с ожогами в холоде чувствовали себя лучше.
Единственная железная печка раскалилась, но нагреть прихожую была не в состоянии.
Майя утешала раненых стереотипной фразой, но каждый воспринимал ее только для себя: «Потерпи, родненький, потерпи, скоро закончу…»
«Что тяжелее могла судьба взвалить на плечи столь хрупких созданий, как эти испытания», — думал я, глядя на нее. Пройдет ли такое бесследно? Трудно видеть слезы наших женщин-медиков, не умеющих их сдерживать.
Так прошел день. К концу его я уже с трудом стоял на ногах. А как же женщины?
Временами мы присаживались на скамейку у стены. Очень хотелось лечь, вытянуть ноги или приподнять их. Но некогда, и неудобно было перед женщинами. Возможно, они сильнее нас физически или духом. Вернее последнее. Я предлагал в перерыве Майе лечь на носилки, отдохнуть немного. Она отказывалась. Раненые поступали до поздней ночи.
Привезли термосы с кашей из кухни роты управления. Кормили раненых. На ходу с котелка поел немного каши. Доктор Майя отказалась.
Уже с наступлением темноты доктор Гасан-Заде разругался с водителями транспортных машин, привезших раненых. Они отказались везти их дальше на север в медсанбат или госпиталь — куда удастся сдать сопровождающему. Доказывали, что должны вернуться как можно быстрее в часть.
— Шакалы вы, совести у вас нет, — кричал он, — люди умирают, нуждаются в срочной специализированной медицинской помощи, которую нельзя здесь оказать, а вы их убиваете. Убийцы!
Все же уломал водителей. До погрузки еще успели накормить и напоить раненых. Уехал с ними санинструктор Иванов.
Когда отправили последние две машины, мы все рухнули, кто где мог. Большакова на носилки в операционной, доктор Майя и Шура на носилки в перевязочной, я лег в коридоре на носилки и накрылся шинелью, но сон не шел — пробирало холодом все тело.
Рядом у печки присел доктор Гасан-Заде. Ложиться не стал, хотя рядом были свободные носилки. Сон все не брал, и я встал, присел к печке. Разговорились с ним.
— Если и переживем эту резню, скажи, как потом жить будем? Кровь и страдания не уйдут из памяти. Они всю жизнь будут перед глазами. Из-за этого спать не ложусь, нет сна — одни кошмары вижу.
— Надо раньше остаться в живых, доктор, выбраться из этого пекла, а тогда уже думать, как жить дальше.
— Может и вылезем, выживем, но какими? — задумался доктор. И я впервые задумался, какими мы будем после всего этого?
Ночью нас опять подняли. Пришла грузовая машина с ранеными из мотострелкового пулеметного батальона. Расположили в коридоре. Осмотрели их, кое-кому подправили повязки, шины. Почти все хорошо держались. Видна была добротная работа доктора Панченко и военфельдшера Модзелевского. Машина ушла дальше по заданию. В медсанвзводе машин не было, решили раненых оставить до утра. Утром заехал начальник политотдела батальонный комиссар Максимов и подполковник Иванов — зампотехбригады. Кратко сообщили об обстановке.
Разгромлена румынская армия. Остатки ее отступают. В бой вступили немецкие части с новыми танками «Тигр», но их опрокинули, и наши преследуют отступающего врага. Поинтересовался Максимов, сколько раненых прошло через медсанвзвод. Сказал, что в батальонах осталось мало личного состава, потеряли почти все танки. Вновь прибывший в бригаду новый танковый полк тоже здорово потрепан. Возможно, выйдем из боев на формирование. Подполковник Иванов переговорил с доктором Гасан-Заде, затем сказал мне, что поеду с ним. Комиссар Максимов уединился с Шурой, о чем-то горячо шептались. Майя, указывая на них, проговорила, что Шурочка делает успехи — заинтересовала Максимова и даже больше.
— Мне уже ничто не угрожает, если не смерть от пули или осколка.
— В машину, доктор, — позвал меня Иванов.
Все вышли нас провожать. Это потому, что уезжал Максимов. Все-таки начальник политотдела бригады. Попрощались со всеми. Доктор Гасан-Заде и особенно тепло Майя поблагодарили меня за помощь. Можно было со стороны подумать, будто я много чем им помог, но я понял, что так было удобно Майе попрощаться со мной. Она даже при всех меня поцеловала, что вызвало оживление, последовали реплики, шутки. Мне стало даже неудобно.
Я залез в кузов машины подполковника Иванова. Шли по хорошо наезженной дороге, вдоль которой валялось много подбитой нашей и вражеской техники. Скоро стал мерзнуть в кузове. Ноги были в валенках, завернуты в брезент, свернулся калачиком, а мороз пробирался сквозь одежду до костей.
Остановились в поселке Жутов-2, где находился штаб нашей 254-й танковой бригады. Батальонный комиссар Максимов остался, а подполковник Иванов через непродолжительное время поехал со мной дальше и привез в район сосредоточения наших ремонтных летучек и машин. Меня очень тепло встретили. Пригласили в одну из летучек, где стал заниматься своим обычным делом — делал перевязки и оказывал людям другую медицинскую помощь. Подполковник Иванов всем сказал, что днями бригада выйдет из боев и будет направлена на переформирование.
В этот день мне пришлось пережить тяжелую ситуацию. Во второй половине дня за мной заехал уполномоченный особого отдела старший лейтенант Китайчик. Он «обслуживал» и нашу роту. Сказал, что поедем в первый танковый батальон. Там идет суд военного трибунала над нашими тремя танкистами, а конкретно, зачем я там нужен, не сказал. Приехали в заснеженную широкую балку, где были собраны и стояли отдельными группами красноармейцы и командиры первого танкового батальона. Через какое-то время последовала команда, и построили подразделения в один ряд по четыре человека. Я стал в группу командиров на правом фланге рядом с Китайчиком.
Из будки трибуналовской машины с зарешеченными окнами вывели трех подсудимых в гимнастерках без ремней и петлиц, без шапок. Руки у каждого связаны сзади. Двое конвойных с автоматами перед собой, один спереди, другой сзади провели их по балке и поставили метров за пятьдесят лицом перед строем. Конвойные стали по бокам несколько сзади. Двое из подсудимых еще очень молодые — мальчишки лет восемнадцати, третий старше.
Один из представителей военного трибунала со шпалой в петлицах раскрыл папку и прочитал перед строем приговор. Суть его состояла в том, что накануне, когда батальон пошел в атаку на позиции врага, их экипаж из исходного рубежа не вышел из-за неисправности танка. Техническая комиссия бригады и представители особого отдела пришли к выводу, что танк был умышленно выведен из строя членами экипажа. Их предали суду военного трибунала. Там они признались в этом. Сделано это было механиком- водителем, более старшим по возрасту, и его поддержали командир машины и стрелок-наводчик. За измену Родине военный трибунал приговорил их к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор стали приводить в исполнение.
