— При Лавре кладбище видел? Вот то же самое, только ещё противней. Всё почищено, начищено, вылизано, таблички натыканы, трава выполота, даже скамейки зачем-то стоят. Парковые.
— Парковые скамейки? — в ужасе переспросил Фиговидец. — За ним что же,
Людвиг сдержанно кивнул.
— Всё
Они торжественно и мрачно пялились друг на друга, а я переводил взор с одного на другого и гадал, чем провинились скамейки и почему благоустроенность звучит в речи фарисеев ругательством, и почему тогда Фиговидцу неинтересны бегущие от неё искатели духовного опыта. Всё же я знал, что задавать прямой вопрос сейчас бессмысленно, если не вредно, и молчал, поглядывал в угол беседки, прикидывал, в какой момент духи примутся за угощение и как оно на них скажется. А прямой вопрос — наихудший способ узнать правду.
Когда Людвиг проводил нас до дыры в заборе и мы вылезли, то увидели у ворот небольшую, но шумную толпу. (После многие говорили о провокации, устроенной косарями, желавшими открыть на территории Дома Творчества аптеку, что, по их уверениям, положительно сказалось бы на творчестве; я-то тогда подумал, что это рядовая встреча читателей с писателями, и именно так она и должна проходить.) Мы подошли как раз в ту минуту, когда местные, более или менее организованно покричав о бездарности и аморальности мастеров пера и наскучив драть глотки, перешли к увлекательнейшей части программы: они разбирали по одной книги, сложенные поодаль аккуратными стопками, потрясали ими в воздухе, раздирали их, бросали на землю, топтали и оплёвывали. Писатели боязливо наблюдали со своей стороны ограды.
Фиговидец схватил меня за плечо. Я обернулся и удивился его бледности.
«Марачки, бездельники! — кричали читатели. — Отрабатывайте гонорары! Вот вам, вот вам! Лживые грязные книжонки!»
«Не надо! Не надо!» — раздался голос за оградой. Потом слова перешли в отчаянно громкий нечленораздельный вопль, и один из писателей как умел полез через решётку. Его не успели удержать; можно сказать, что не успели, а можно — что не сильно старались. Он спрыгнул, зацепившись и порвав штаны, побежал и остановился перед книгами в пачках, растопырив руки. «Автора! Автора!» — загоготали в толпе, и книги в руках на лету превратились в камни. Автор скоро упал и молча скорчился под градом летящих в него книг.
— Палку бы, — сказал я, глядя на толпу. Фиговидец вышел из оцепенения, завизжал и бросился на пикетчиков. На его счастье появились неторопливые дружинники с дубинками и в два счета разогнали бойцов. Фиговидец, кряхтя, поднялся и поднял на ноги пострадавшего. (Писатель был человечек нелепый, жалкий и, с прискорбием сообщаю, обоссанный.) Постояв, он, как только его отпустили, бухнулся на колени, подхватил с земли растерзанную книжонку и стал её тереть обеими руками.
— Такая маленькая книжка, — бормотал он, — и сколько в ней крови.
— Да это же у тебя из носа кровь капает! — Фиговидец ухватил его за шиворот и оттащил в сторону. — Очнись!
— Сколько крови… Это моя первая книга.
— Первая книга, первая книга! — Фиговидец яростно размазал своим платком по лицу страдальца кровь, сопли и слёзы. — Подумаешь! Сперва не найти издателя, потом не найти читателя, потом какой- нибудь маститый пердун пишет к ней предисловие! Ещё десять таких у тебя будет! Двадцать пять!
— И всё кровь, кровь…
Увидев, что опасность миновала, писатели прибежали на помощь. Они толклись вокруг и гневались. Один, жирный, что-то крикнул о геноциде. Другой, ещё жирнее, призвал меня в свидетели.
— Свидетели чего?
— Как — чего? — завопил он. — Дискриминации и позора и бесконечных унижений! Нас травят как крыс! Трактуют как скотов бессмысленных! Сами крысы! Сами скоты! Невежественный сброд! Отрыжка цивилизации! Доторчались до того, что берутся судить об Искусстве!
— Бывает, — сказал я. — Бывает.
Размышляя впоследствии, как вышло так, что я недооценил поганца, я наскрёб для себя множество оправданий, из которых в расчет можно принять одно: поступок Жёвки настолько не вязался с его характером, что предвидеть его было не проще, чем собственную кончину. Фарисей потом говорил, что виноваты мы сами, что действительный характер мы подменили нашим представлением о нём, ни на шаг не отступая от этого закоченевшего представления ни в мыслях, ни в поведении, сведённом к череде узаконенных планомерных унижений. Фиговидец говорил, что любой человек, бесконечно помыкаемый, способен взбунтоваться в ту именно минуту, когда кажется, что он окончательно забит и сломлен, но Фиговидец не понимал, что пятнадцать лет карьеры школьного учителя были бы невозможны для человека, который умел бы отслеживать, осознавать, переживать и копить нанесенные ему обиды и, как следствие, — бунтовать. Жёвка запоминал причинённое ему зло — любое животное запоминает причинённое ему зло, — но тот, кто оставлял его в покое, переставал для него существовать (до следующего раза). Гад кинул нас не в отместку, и то, что он вообще осмелился нас кинуть, пришло первоначально не в его голову.
Началось все с того, что Жёвка попал в красивые руки кралечки Добычи Петровича — был отмыт, одет, всё вопреки его воле и сопротивлению, — а кончилось в тот день, когда, поняв, что он остаётся в Автово, я велел ему рассчитаться, оставил дело на Муху и ушёл торговать у соседа-контрабандиста перегон на В.О. (Мы рассудили, что с В.О. попасть на Финбан проще, чем пытаться пройти ночью через Город. На карте всё выглядело так удобно и близко.) Между Жёвкой и Мухой произошло, со слов Мухи, следующее.
— Ну, поц, — бодро сказал Жёвке Муха, — пошли в контору, выдашь нашу долю фриторговскими бонами. Ты те два огорода продал?
— Не собираюсь я ничего продавать, — ответил Жёвка и попытался улизнуть. Застать его теперь одного было большой удачей: подле вечно крутились конторские, краля, агенты косарей и набивавшаяся в бедные родственники шпана.
Муха вспылил.
— Я тебе говорил, что мы возьмём долю баблом, а не огородами. Зачем нам огороды в Автово, если мы уезжаем?
— А вам их типа никто не предлагает. Я расписку не писал.
(Сомневаюсь, чтобы расписка нам помогла, но почему я её не взял в самом начале? Пусть законные заковыки были у нас не в ходу, и вопросы решались любыми путями, кроме юридических — чем бы помешала маленькая милая бумажка с печатью и подписями свидетелей? С подписью, например, Миксера?)
Муха сперва не понял, потом оторопел, потом разозлился.
— Ах так? — сказал он. — Расписка затерялась? Мы тебя свяжем и увезём голого с собой обратно, владей оттуда своими плантарями, заодно память освежишь.
Затем Муха запер изменника и ушел в аптеку унять нервы. Жёвка (жадность окрыляет) вылез в окно и помчался к поверенному. Тем временем Фиговидец и Добыча Петрович пили чай в конторе и беседовали о майолике. (Я не раз замечал, что направление коллекции, если кому-либо на нашем берегу вообще приходило в голову коллекционировать, клонилось всегда в сторону изящной архаики, чего-то изысканного, труднодоступного и труднопонимаемого, тогда как в Городе любили собирать нашу агитационную живопись, рекламные листовки, брошюрки анархистов, шерстяные коврики и прочий подобный хлам.) Когда тираду о прозрачной глазури Возрождения перебил хрипло дышащий Жёвка, Добыча Петрович мгновенно спровадил фарисея («и так ловко, технично, я еле поклониться успел»), и тот, размышляя и о майолике, и об ухватках поверенного, и не столько о майолике, сколько об умении некоторых людей третировать на грани хамства именно тех, для кого было бы достаточно и вежливого намека, пошел искать Муху.
Встреться они своевременно, помочь это всё равно не могло. В последующие часы было много путаницы, беготни (отдельно и крупным шрифтом: О ТОМ, КАК ФИГОВИДЕЦ СПАСАЛ СВОИ ЗАПИСИ), и после несчастий, о которых стыдно рассказывать (вспомнил я, как насмешила меня прореха в штанах бедного марачки), мы очутились на закате среди складов и кранов порта: Фиговидец с ватником под
