— А кто его убил?
— Его убило привидение.
— А вы-то на что?
— Я не успел. Меня вызвали слишком поздно. Ему нечем было платить, и он оттягивал, думал, что справится.
— Значит, не справился?
— Никто не может справиться сам.
— А почему вызвали вас, а не скорую? Вы и кишки сшивать умеете?
Я засмеялся. Он тоже хрипло закаркал, куда-то потянувшись и извлекая бутылку.
— И правильно, — сказал я.
За всем этим я еле успел перейти мосты до полуночи. Родной берег встретил меня полосой отчуждения, а потом — вонью, горами мусора, а потом, в виде салюта, из кустов кинули пластиковую бутылку. И первое человеческое лицо, которое я увидел, была искажённая улыбкой морда радостного.
В аптеке я купил кусок лавандового мыла и кокаин. Это было утром. Утром мне всегда трудно куда- нибудь себя деть. Заняться мне нечем, а каждый, кого я намереваюсь повидать, занят или отсутствует, или сам хочет, чтобы его развлекали. Жизнь ещё не проснулась, проснулись только рефлексы. Драйва в людях не больше, чем в их кофемолках, фенах, электробритвах, машинах, станках, к которым они поедут. Это закон утренних часов.
Но правила существуют за счёт исключений. И сегодня дома оказался Муха.
— Ты когда-нибудь думал, как нелегко убить муху в полёте? — сказал он вместо приветствия, впустив меня и возвращаясь на кухню. Я пошёл следом.
Я устраиваюсь под прикрытием большого нового холодильника и слежу, как Муха ожесточённо размахивает полотенцем. На пол падают: дешёвая книжонка — развеивая влажные несвежие листы, пепельница — рассыпая бессчётные окурки, корзинка — расточив луковую шелуху; летят сигареты, клочки бумаги, целлофан, хлопья жизнедеятельности.
— Если ее не ликвидировать вечером, — шипел Муха, — утром она не даст мне спать. Проклятые мухи просыпаются раньше птиц.
— Сейчас утро.
— Серьёзно? Тогда позавтракаем.
Когда он открыл дверцу холодильника, оттуда вылетела муха.
— Ой, блядь, не могу! — взвыл он. — Апрель, блядь! Ну откуда в апреле мухи?
— Мухи есть всегда.
— Верно.
Две мухи сели на дверцу буфета и успокоились. Муха сжался в комок.
— По одной ударишь, так другая улетит, — цедил он сквозь зубы. Он задумался, потом, стараясь не делать лишних движений, сунул мне в руку сложенный вдвое журнал. — Давай, действуем синхронно. Ты по правой, я по левой. Раз, два, три!
Мы ударили.
Я думал, что буфет упадёт. Вместо этого на пол к нашим ногам упали два жалких, уже бесформенных серо-чёрных трупика.
— Есть, есть смысл в коллективизме, — сказал Муха удовлетворённо. Босой ногой он растёр по грязному полу печальные останки, и тут на его сморщенном, собранном в складки лице отобразилась новая неприятная мысль. — Слушай, а мухи бывают
И у нас не любили называть вещи их именами. Кроме того, слишком серьёзные и длинные слова «привидение», «призрак» мало кто умел выговорить отчётливо. Было, правда, детское слово «тени», сленговое «жутики» и множество просящихся на язык слов вроде «дохляки», «трупяки», «покойники», — но лишь краткое, безоценочное, держащееся силой интонации словцо звучало безошибочно.
— Нет, — сказал я. — Ты их что, видишь?
— Откуда мне знать,
Он был парикмахер — и очень неплохой, хотя и с идеями. Так, у него была идея о том, что стричь нужно без расчёски. «Ножницы, — говорил он клиенту и звонко пощёлкивал в воздухе ножницами. — Пальцы! — и он показывал свои кривые проворные пальцы. — Расчёска? — спрашивал он сам себя. — А где у меня третья рука держать расчёску? К тому же, это негигиенично». Сражённый его логикой клиент соглашался и оповещал знакомых.
— Ты неделю назад подравнивал.
— Очень давно.
— Что останется от длинных волос, если ровнять их каждый день?
— Станешь похож на человека.
— А так я на кого похож?
Муха поперхнулся.
— Сейчас оденусь, — сказал он. — Бери себе йогурт.
Заглянув в холодильник, я брать ничего не стал. Мы вышли в комнату. Я развернул сослуживший свою службу журнал и увидел одну голую жопу; перевернул страницу — увидел другую. Обе принадлежали кандидатам на пост губернатора. Из пояснительного текста я понял, что одна жопа мужская, другая — женская. Кандидатов всегда было двое, а губернатором становится кто-то третий.
— А что, выборы ещё не кончились?
— Ой, ну я не знаю, — буркнул Муха, нервно роясь в куче барахла, сваленного на стульях и полированном обеденном столе. — Надеть мне бархатную рубашку? Это ведь как с Армагеддоном: триста дней до Армагеддона, двести дней до Армагеддона, пятьдесят, десять — а потом выясняется, что Армагеддон был вчера, и всё началось сначала.
— Замёрзнешь в рубашке.
— Да ладно, до угла добежать.
Он собирается; выглядит это чудовищно. Весь кривой, корявый, щуплый, в длинной, чуть ли не до колен, майке и без трусов, он исполняет сложный танец под неслышную миру музыку. Загаженный пол услужливо подстилает под его летящую пятку комки ниток, перья, обрывки журналов, смятые бумажные пакеты из-под молока, грязное белье. Вещи покрупнее трещат и падают. Жирная пыль на мебели клеем пристает к ткнувшимся в неё пальцам. Пушистая пыль по углам взмывает вверх, отзываясь на взмах ищущей руки. Муха находит под кроватью и надевает носки, смотрит на меня. «Они чистые», — говорит он смущённо.
Муха знает, что пижоны, которым он, основываясь на моих рассказах, так старается подражать, каждый раз одеваются в свежее. Он старается, но ему очень трудно понять. Он живёт среди людей, из которых даже самые чистоплотные моются раз в неделю — и тогда же меняют бельё.
— Всё-таки ты засранец, — говорю я, ложась с ногами на диван. Я смотрю на свои ботинки. Они блестят, как зеркало, но ничего не отражают. И всё же, вглядываясь, я вижу чьё-то лицо. Это не отражение, это солнечный блик. Но он улыбается мне чужим ртом, впивается взглядом чужих глаз, хлещет волной чужой, зло-сосредоточенной воли и пропадает, лишь когда я дрыгаю ногой.
— Я сюда, между прочим, голову кладу.
— В самом деле?
Когда Муха закончил наряжаться и стал перед зеркалом — тоже захватанным, заляпанным, оклеенным по краям красивыми дешёвыми картинками, — спина его сгорбилась, плечи обмякли и глаза виновато, устало сузились, увидев не то, что мерещилось внутреннему взору. Бархатная вишнёвая рубашка, попавшая ко мне от пижона с П.С. и передаренная Мухе, была вдвое больше нужного; кроме того, она чуть потерта и чуть выцвела. Потёртое и выцветшее на Петроградской сейчас в моде, но ведь совсем не одно и то же, когда родная вещь состарилась на вас и когда вы донашиваете чужую ветошь. В первом случае не в
