всевозможных технических средств; ни Морозова, который был одним из первых горячих глашатаев народовольческого направления, — он уехал за границу уже через полгода после основания «Народной воли» и не видел всего расцвета ее. Не было ни Александра Михайлова, этого «недреманного ока» организации, истинного «хозяина» ее; ни олицетворявшего террор, мрачного, молчаливого красавца- силача Баранникова; ни нашего хранителя от полицейских набегов Клеточникова. Не было Желябова, Перовской, Колодкевича и Фроленко, этих несравненных деятелей слова и практики. Выбыли из строя техники: Исаев, Якимова, Ширяев, Софья Ивановна; не было энтузиаста Суханова; членов Комитета Тригони, Лебедевой, Ланганса и только что принятого Жебунева. Погибли агенты: Кибальчич, Саблин, Геся Гельфман, Терентьева и многие другие товарищи из интеллигенции и рабочих, необходимые для общего дела и разнообразием своих талантов и способностей поддерживавшие гармоничность различных отраслей деятельности нашей организации. Теперь была пустыня недоставало ни умов, ни рук, ни главенствующих инициаторов, ни искусных выполнителей. В 1879 году Исполнительный комитет соединил в себе все революционные силы, накопленные предшествующим десятилетием и уцелевшие от разгрома этого периода. Он бросил их в политическую борьбу и, совершив громадную работу, в два года истратил весь капитал. Теперь, к концу 1881 года, оставалась небольшая группа, а за нею те, кого на моем процессе 1884 года присутствующие защитники характеризовали словом «ученики».
Так Исполнительный комитет по существу кончил свое бытие, и в данный момент центр партии «Народная воля» уже не был в состоянии играть прежней роли. На арене борьбы с самодержавием почти не оставалось имен, известных всей свободомыслящей России. Вместе с утратой людей боевая способность Исполнительного комитета исчезла. Оставалась пропагаторская и организаторская работа; надо было думать о собирании сил во что бы то ни стало. Но условия деятельности сильно усложнились: шпионаж и сыск усовершенствовались, появились виртуозы этого дела, люди честолюбивые, способные и с широким размахом, как Судейкин, а революционные требования к личности сравнительно с 70-ми годами повысились. В интеллигенции и в рабочей среде надо было искать элементы более зрелые. Но именно их-то и было мало. Рядовые работники находились довольно легко среди молодежи: для работы в провинции, в местных группах они были вполне пригодны, но к кандидатам в центр мы предъявляли иные требования, меряя той меркой, которая была при основании «Народной воли», и под эту мерку подходили лишь немногие.
С распадом прежней организации, исчезновением большого числа товарищей ослабел общественный контроль над личностью. Я заметила это еще в апреле, когда проезжала через Москву на юг. Несколько губительных арестов произошли оттого, что отдельные лица рисковали собой, пренебрегая мерами осторожности. Якимова, изумительная по своей смелости, находчивая в опасности и беззаветно преданная революционному делу, Якимова, которую надо было беречь как зеницу ока, отправилась в Киев, хотя он считался по своим полицейским условиям столь же опасным, как и Петербург. Там в скором времени она была арестована с Лангансом и Морейнис. То же самое произошло и с Лебедевой. Матери Фроленко, женщине простой и никогда не бывавшей в Петербурге, Лебедева хотела помочь получить свидание с сыном и постоянно виделась с ней, несмотря на очевидный риск быть прослеженной. Так оно и случилось: Лебедева была арестована; как участница в покушении на цареубийство, она была осуждена на каторгу, как и Якимова, и умерла на Карийских рудниках в Сибири. При Александре Михайлове и Желябове, когда налицо был весь коллектив, такого риска и проявления личной воли общественное мнение не допустило бы. Да и арест самой Перовской, а потом Суханова — разве он произошел бы, если бы, как это было в лучший период деятельности Комитета, строгий контроль организации сдерживал и, когда нужно, подчинял личность революционной дисциплине, допуская риск собой только по решению коллектива для общественно необходимого дела[215].
3. Ожидания общества
Исполнительный комитет — говорю о Комитете 1879 года — в сущности кончил свое бытие, а между тем Россия, взволнованная цареубийством, была еще полна отголосками 1 марта. Общественное мнение широкой публики, остававшейся впотьмах относительно реальных сил партии, ослепленное деятельностью Комитета, сильно преувеличивавшее их, ожидало еще великих потрясений впереди: ведь Комитет в своих изданиях неоднократно заявлял, что цареубийство будет производиться систематически и оружие не будет сложено до тех пор, пока самодержавие не сдастся и свободные учреждения не заменят царского режима.
Здесь не лишнее рассказать об одном эпизоде, относящемся к тому времени.
3 марта Кибальчич, сильно взволнованный, неожиданно явился к нам на квартиру у Вознесенского моста, куда он не должен был приходить без особого оповещения. Он сообщил, что квартира Саблина и Геси Гельфман на Тележной взята полицией. Саблин застрелился, а Тимофей Михайлов арестован на лестнице по дороге к ним. Это событие ставило на очередь судьбу магазина сыров на М. Садовой. Он еще не был ликвидирован нами, и его хозяева, Богданович и Якимова, оставались на своих местах в нем. Каждую минуту он мог быть открыт полицией. Часа в два, когда на квартире кроме меня и Исаева присутствовали Тихомиров, Перовская, Ланганс, Якимова и еще человек шесть из Комитета, вопрос о ликвидации магазина был поставлен на обсуждение, и было постановлено, что это должно быть сделано немедленно, причем хозяева покинут Петербург в тот же вечер. Одна я была другого мнения: я предлагала сохранить магазин еще на 2–3 дня на случай, не поедет ли новый император, живший с императрицей в Аничковом дворце, в Михайловский манеж по той же Малой Садовой, по которой ездил его отец, и если это произойдет, взорвать мину, предназначавшуюся для Александра II. Я указывала, что рисковать в этом случае лицами, которые останутся в магазине, стоит, и Исполнительный комитет имеет право на такой риск… Однако присутствовавшие все были против. У меня вырвался возглас: «Это трусость!» Тогда Тихомиров и Ланганс, стоявшие рядом со мной, с гневным жестом подняли крик: «Вы не имеете права говорить так!..» Остальные молчали, и дело было снято с очереди.
Было решено, что Якимова, придя в магазин, скажет Богдановичу о постановлении Комитета, и он уедет из Петербурга с первым поездом, а Якимова в обычный час запрет магазин и уйдет, чтобы с другого вокзала оставить город. Так Кобозевы и сделали: сначала ушел Богданович, а вечером в обычное время Якимова закрыла магазин, зажгла перед образом Георгия Победоносца лампадку и вышла с маленьким узелком через ворота мимо дремавшего дворника.
Утром 4 марта дворник, встревоженный тем, что время проходит, а магазин не открывается и хозяева не обнаруживают признаков жизни, дал знать в полицию, которая явилась делать свое дело.
На прилавке она нашла кучку медяков и записку: хозяйка просила в ней передать прилагаемые деньги мяснику за печенку, которую она забирала для кота Васьки.
За невозможностью немедленного второго цареубийства наступило затишье. С нашей стороны оно было вынужденным, но общественное мнение толковало его как затишье перед грозой. Само правительство разделяло такой взгляд и ожидало новых трагических событий. Напряженное ожидание было, можно сказать, характерным признаком общественного настроения того времени. Действия Комитета за весь истекший период были окружены тайной: никто не знал, когда именно, в какой момент и в какой форме загремит удар. Никто не знал и того, какими средствами в смысле персонала и техники располагает «Народная воля». Эту полную неизвестность и вместе с тем признание Исполнительного комитета в данное время вершителем судеб России в смысле поворота к свободе или еще большего усиления реакции в шутливой форме, метафорически выразил Глеб Иванович Успенский: в беседе со мной как-то после 1 марта и в связи с этим событием он сказал: «Что-то с нами теперь сделает Вера Николаевна?» — подразумевая под Верой Николаевной Исполнительный комитет.
После краткого периода неопределенности и колебаний, которые отражались в чиновничьей части публики предвещаниями, что на 25 лет воцарится злейшая реакция, стало ясно, что от нового царя ждать перемен нечего. Реакционное направление внутренней политики стало пред всеми совершенно определенно: манифест 29 апреля[216] объявил принцип самодержавия незыблемым; отставка Лорис-Меликова, Милютина и Абазы показывала, что либеральные потуги дать хоть какое-нибудь удовлетворение общей потребности в свободе кончились и все останется по-старому.
