Отдохнувшие кони нетерпеливо рыли копытами землю, всхрапывали и ждали только знака, чтобы пуститься вскачь.
Нанаи от души желала, чтобы они как можно скорее рванулись вперед и, обгоняя ее мысли, понеслись туда
— к Вавилону.
— Не забудь же о моей просьбе, солдат, — напомнила она.
Могла ли догадаться Нанаи, что ее желанный стоит перед ней в колеснице?
Что в этот миг он глядит на нее и уже сейчас любит ее за то, что она совсем не похожа на женщин из Вавилона.
Ему вдруг некстати вспомнился его борсиппский дворец, где собрано множество книг и картин, парк, украшенный творениями лучших халдейских ваятелей, — богатства, никому не приносящие радости. Сам он, обремененный делами армии, редко навещает дворец. О дворце некому заботиться, и дворец словно мертв. Старый ваятель Гедека — единственный человек, наслаждающийся его великолепием. Набусардар подумал и о дворце в Вавилоне, гордой Телкизе, своей жене, происходящей из очень знатного рода, — первой даме города, первой среди вавилонских красавиц. Но он тут же оборвал нить воспоминаний и взглянул на Нанаи. Она стояла неподалеку с глиняной табличкой в руке. Нежный румянец заливал ее щеки, а в глазах ее светилось нетерпение и страх перед будущим.
Ею вдруг овладела неуверенность, и, будто единственную опору в жизни, она сжала в ладонях глиняную табличку, на которой виднелись контуры священного быка с созвездием над головой и маленьким полевым цветком под ногами.
Полководцу захотелось взять у ней что-нибудь на память. Нечаянно она сама обратила его внимание на табличку.
— Чтобы я не забыл о твоем наказе, подари мне эту табличку, — попросил он.
Нерешительно посмотрела она на его протянутую руку, с сожалением перевела взгляд на табличку и наконец отдала ее.
Он сунул ее в колчан для стрел, но успел поймать огорченный взгляд Нанаи.
— Тебе жаль этого куска глины? Она смущенно кивнула.
Впрочем, разве можно сравнить утрату этой таблички с ценностью услуги, которую обещал оказать солдат? Этот резец был единственным у нее, но если бы он попросил, она отдала бы и его.
Нет, нет, ей ничего не жаль. но почему он все не едет? Она хотела бы мысленно уже пережить минуту, когда верховный военачальник его величества царя Валтасара будет дивиться рассказу о пастушке Нанаи.
— Ах, езжай уж, солдат, — торопит она его, и голос ее дрожит.
Набусардару тяжело расставаться с ней, не хочется уезжать. В водовороте жизни ему выдала редкая и притом такая необычная минута отдыха.
Однако довольно. Надо с решительностью воина прервать ее и подумать о другом — о грозящих Вавилону опасностях, о когтях персидского хищника, о ненавистной Эсагиле, о слабых правителях Халдейской державы, о коварном фараоне. Все это прутья, сплетенные в один бич, которым время подхлестывало его отвагу, решимость и любовь к отчизне. Ему давно пора было стоять перед царем с докладом, что к тайному совещанию он будет располагать уликами, свидетельствующими об интригах персидских шпионов в державе и о подстрекательстве ими доброго халдейского люда против царя Вавилона.
Давно пора ехать, а он все медлит.
— Трогай же, солдат! — повторяет Нанаи. И, видя, что он по-прежнему не двигается, сама понукает лошадей.
Лошади дернули, встав на дыбы, и вот уже галопом мчатся по пастбищу, направляясь к царской дороге, ведущей вдоль Евфрата.
Набусардару хочется еще раз оглянуться, но нельзя из-за бешеного бега коней. Словно стройный ствол, он врос ногами в дно колесницы, покачиваясь на ухабах и крутых поворотах. Неудержимо удаляется его фигура, теряясь в просторах полей, будто проваливаясь в землю. Вот уже виден только шлем, да иногда взовьются гривы коней.
Нанаи осталась одна со своим стадом.
Вокруг нее раскинулось зеленое пастбище с мелкими головками маргариток. Рои бабочек взлетают над лугами и вновь опускаются с высоты к открытым чашечкам цветков. За полями голубеет Евфрат и колышутся на волнах финикийские корабли с товарами для вавилонских купцов. За ними с севера на юг медленно плывут плоты кедрового дерева с Ливанских гор. Вдоль берегов трепещут сети рыбаков и высокие пальмы самовлюбленно глядятся в зеркало вод.
На царской дороге, где только что исчез из глаз Нанаи мнимый гонец Набусардара, появились караваны, идущие из далеких краев. Верблюды кричат и вытягивают длинные шеи в сторону реки. Проводники не позволяют им останавливаться, потому что до вечера надо успеть в столицу царства — Вавилон.
Все стремятся туда. Словно все дороги идут в одном направлении и у всех людей — одна цель.
Нанаи провожает мечтательным взглядом первый, устало бредущий караван. О, ей бы шатать сейчас рядом с верблюдами вместо бронзоволицего араба, закутанного в пестрые одежды. Если бы она могла с этим караваном подойти к городским воротам и со стучащим от волнения сердцем остановиться перед одним из торговых домов величайшего города мира!
Она перевела взгляд с удаляющихся караванщиков на другой берег Евфрата, где клубился дым от больших гончарных печей. Целые облака дыма поднимались над окрестностями. До нее доносился стук мельниц и маслобоен, отжимающих кунжутное масло. Мельницы и маслобойни встречались в Вавилонии часто, внушая уверенность, что в стране вдоволь хлеба и масла. Но не всякий, кто считал эту землю своей отчизной, разделял эту уверенность.
Возле царских гончарных мастерских, в деревнях и на пастбищах кишели сотни людей в рубище, с натруженными тяжелой работой руками. Почти все, на чем ни остановишь взгляд, принадлежало владельцам вавилонских дворцов. Им принадлежали и изможденные рабы, и даже их лохмотья, которые не защищали растрескавшуюся кожу от палящего солнца.
Вечером Нанаи вернулась в деревню.
Конечно, ей и в голову не могло прийти, что дома. в деревянной шкатулке ее ждет золотая цепь, награда за утрату чистоты в объятьях персидских злодеев. Ей бы и во сне не приснилось, что к такому испытанию приговорил ее тот, кому уже давно она принадлежала в мечтах.
Возбужденная надеждой, суетилась она по хозяйству. Все спорилось в ее руках. Напоследок она проверила засовы, чтобы ночью не забрались воры. Потом взяла на руки кошку, вертевшуюся под ногами, гладя ее, подошла к отцу.
Старый Гамадан совершал обряд вечерней молитвы, отбивая поклоны на все четыре стороны света. Обращаясь к Энлилю, он умолял его снять с его сердца тяжесть.
— Смилуйся, Энлиль, над бедным Гамаданом, избавь его дочь от поругания, — взывал он в полный голос. — Пусть Таммуз, бог весны, отыщет ее в первых распустившихся цветах и сделает ее своей возлюбленной. Или Син, бог ночи и серебристой луны, увидит ее в своих лучах и сделает ее женщиной. Только не допусти, создатель вселенной, премудрый Энлиль, чтобы ее осквернил презренный перс, который не носит юбки, из трусости закрывая свои ноги штанами.
Нанаи с кошкой на руках прислушивалась к молитве, стоя за порогом дома. Слова отца озадачили ее. Почему он поручает ее заботам Таммуза и Сина? Об этом просят только в большой беде, она же сегодня чувствует себя счастливейшей женщиной Вавилонии. Она так счастлива, что не может удержаться от смеха при упоминании о персах.
Заслышав приглушенный смех Нанаи, Гамадан скрестил руки, еще раз поклонился на четыре стороны и лишь тогда повернулся к дочери.
— Ты смеешься, дитя мое? Ты насмехаешься над отцом, породившим тебя?
И он насупился еще больше.
— Смеюсь, но не насмехаюсь, — оправдывалась она, отпуская рвавшуюся из ее рук кошку, — я не насмехаюсь, мне только не верится, что юбки делают из человека мужчину, а шаровары — женщину.
