Ожила Нанаи, когда лекарь, при ней вспомнив об Устиге, сказал, что Нергал не впустил его в царство теней; щеки Нанаи порозовели, просияли глаза.
Вскоре она стала подниматься с постели и выходить на террасу, обычно в сопровождении мудрого Сирру-Асума или жреца-учителя, брата Улу.
Однажды они стояли с благородным Улу среди газонов, засаженных ирисами, и смотрели на куст священного аканта с увядшей верхушкой.
— Страшно ли это знамение, брат Улу? — спросила Нанаи. — Боги наделили жрецов даром провидения, открой мне всю правду. Верно ли, что моему господину, великому Набусардару, угрожает опасность? Певец с семиструнной лирой пророчил ему смерть.
— Но ведь это не певец был, — с ласковой укоризной возразил Улу.
В глазах Нанаи отразилось недоумение.
— Не певец, а один из персидских лазутчиков.
— Элос?
— Быть может, и Элос. Его светлость, непобедимый Набусардар приказал выследить его в Вавилоне. Переодевшись певцом, этот перс проник во дворец.
— О горе мне, легковерной!
— Этот перс знал, что ты испугаешься за судьбу Набусардара, так оно и случилось. Но его светлость прощает тебя.
— Откуда это тебе известно, добрый Улу?
— Я сам принес Непобедимому весть о коварстве мнимого певца.
— Скажи, он очень устал от боев и сражений?
— У Непобедимого много забот, лицо его хмуро, глаза воспалены.
— Он потерял веру в победу?
— Веры он не потерял, но опасается, как бы войска не истощили друг друга настолько, что победителю не хватит сил увенчать себя лавровым венком.
— И долго еще продлится война?
— Кто знает, дорогая Нанаи! На внутренней стороне перстня, который оставил Устиге персидский лазутчик, мы обнаружили надпись…
— Надпись? — шепотом переспросила Нанаи, чувствуя, как ею снова овладевает слабость.
— «Мужайся, Кир близко!» — вот что написано там.
— Что это значит? — спросила Нанаи изменившимся голосом.
Что персы задумали какое-то вероломство и верят в свой успех.
Ликуют горны, гремят барабаны, в воздухе реет походная песня. В эту смесь звуков вплетается гомон возвращающихся с поля дворцовых жнецов и жниц. Сверкают под солнцем серпы, горят в его лучах острия копий. Толпа все растет, обступая свиту верховного военачальника. Всадники с трудом прокладывают себе дорогу. Женщины бросают им цветы, плоды гранатового дерева, айвы, финики и тяжелые, роскошные гроздья винограда.
Наконец отряд остановился перед огромными воротами борсиппского дворца Набусардара.
Впереди воинов на статном скакуне ехал сам Набусардар в шлеме с гребнем. Верховный военачальник был чем-то озабочен, но сквозь тень на его лице просвечивала ласковая улыбка, с которой он обращался к ликующему народу.
Под звуки горнов и бой барабанов створы ворот распахнулись, и отряд въехал на просторный двор.
Набусардар остановился, подоспевшие конюхи подхватили брошенные им поводья, поглаживая верного коня по крутой шее.
А со второго двора уже спешили Тека и скульптор. из мастерских высыпали слуги.
Обрадованный такой встречей, Набусардар поздоровался со всеми и нетерпеливо обратился к Теке:
— Где же моя избранница?
— Твоя светлость найдет ее на террасе. Едва Тека произнесла эти слова, как стебли плюща раздвинулись, и в нимбе позолоченных солнцем волос показалось лицо дочери Гамадана.
— Нанаи! — выговорил Набусардар и, словно подхваченный ветром, кинулся к лестнице, ведущей в верхние покои.
С замирающим сердцем устремилась девушка ему навстречу. Легкокрылым мотыльком, легким облачком летела она, едва касаясь ступеней. Мысли у нее звенели, точно веселые бубенцы потешников. Любовь раскрыла свои лепестки, обнажив ликующее сердце Нанаи.
Она подбежала к нему и обвила его шею. Набусардар обнял ее и крепко прижал к груди. Обеими руками гладил он ее волосы, вплетая пальцы в их пряди.
— Нанаи, дорогая, любовь моя, жизнь моя…
— Благословение Энлилю — ты вернулся… — проговорила она.
— Любовь моя, жизнь моя… жизнь моя, любовь моя, — шептал он, ей в лицо, не зная, какое из этих слов вернее выражает переполнявшее его чувство. Вдруг он запнулся: — Это правда, будто Устига хотел лишить тебя самого прекрасного, что есть на Свете, и дал тебе яд?
— Я обо всем расскажу тебе, мой милый.
Обнявшись, поднимались они по лестнице, и Нанаи тихонько исповедовалась ему:
— Как-то во дворце появился незнакомый человек. Он назвался певцом и сказал, будто ты послал его ко мне. И я по глупости и со страху поверила его вздорным предостережениям. А когда увидела Устигу в корчах, то решила, что он умирает, и испугалась, неразумная, как бы боги в отместку не отняли жизнь у тебя. Я хотела смирить гнев богов и спасти тебя ценою собственной жизни, принять яд. Устига говорил, что у него в поле зашит мешочек с ядом. Но я не по его понуждению, а по своей воле хотела уйти в царство теней. Да только боги судили иначе; оба мы живы и я могу обнять тебя. О, я могу обнять тебя и смиренно прошу — будь милосерден к Устиге.
— Ты все еще любишь его, Нанаи? Сильно, сильнее, чем Набусардара?
— Одного тебя, мой победитель.
— Только потому, что я победитель? А что, если бы им стал Устига, — кого бы ты избрала тогда?
— Клянусь незапятнанной честью рода Гамаданов: что бы ни случилось — я буду любить одного тебя.
— Ты произнесла это с такой грустью, Нанаи, любовь моя…
— Я говорю это с грустью, потому что многое из того, с чем сталкиваемся мы на дороге жизни, нам неподвластно. Страдания персидского князя заставляют меня страдать, хоть я и понимаю, что ты держишь его в заточении как недруга Вавилонии и не вправе выпустить, пока мы враждуем с персами. Но прошу тебя об одном, Набусардар, не отправляй его обратно в подземелье! Там ужасно, там слишком ужасно даже для убийц и диких зверей. Оставь его в верхних покоях. Пусть и у него будет немного свежего воздуха и солнца.
— Ты любишь его, Нанаи! — Набусардар холодно посмотрел на нее.
— О, если бы ты мог заглянуть в мое сердце, сомнения твои рассеялись бы, мой дорогой.
На повороте лестницы они остановились передохнуть.
Тревога и опасения, связанные с Устигой, не покидали Набусардара, хотя он и не придал особого значения высеченному на перстне приказу Кира, — враг ведь отступил от стен Вавилона! Он лишь распорядился усилить стражу во дворце и набить двойную решетку на окне комнаты, где лежал Устига.
Затем все сошлись в кабинете Набусардара для дружеской беседы.
Первым заговорил Гедека, осведомившись, долго ли еще будет бесноваться демон войны.
— Я не случайно приехал, — оживился Набусардар, — персы отступают, и надо полагать — войне скоро конец.
— Конец? — воскликнула Нанаи, и слезы радости зазвенели в ее голосе.
— Полагаю, что так, хотя твердой уверенности у меня нет. Персидское войско отошло от стен Вавилона — это правда, лишь несколько отрядов закрепилось на подступах к городу — возможно, для того, чтобы прикрыть отступление основных сил.
— Господин, — разрыдалась Тека, — все, что прикопила я, служа твоему роду, я с благодарностью приношу в жертву богам.
