В толпе пленников шагал и Улу.
Улу обрадовался, когда увидел, что Устига позволил Нанаи сесть в свою колесницу и даже прикрыл ее от палящего солнца воинским плащом. Пожалуй, иначе ей не вынести изнурительного, долгого пути на север после стольких ужасов и испытаний. Устига проявил себя заботливым покровителем, и Улу был благодарен ему за это. Этой маленькой услугой он расположил его к себе.
В той же колеснице ехал пророк Даниил, которого Кир послал советчиком к сыну Камбизу до своего возвращения в Экбатану. Даниил сидел на скамье, втайне думая о халдейской царице. Последний раз он видел ее в пиршественной зале, когда она стояла перед Валтасаром вместе с мудрецами и звездочетами. Что сталось с нею потом — неизвестно. Даниил справлялся о судьбе царицы, но никто не мог ничего сказать о ней. То ли ее убили персидские солдаты, то ли поглотил огонь в Муджалибе. А может быть, ей удалось спастись через потайной ход? Царица исчезла бесследно. Напрасно Даниил днем и ночью ломал голову; напрасно терзал он себя и теперь, покачиваясь на жесткой скамье боевой колесницы.
Все трое сидели рядом, но ни один не проронил ни звука. Слышался лишь стук копыт да щелканье бича. Молча ехали они по опустошенной земле. Дороги были завалены сухими пальмами и фруктовыми деревьями, персы срубили их, чтобы лишить население пропитания. Пилами и топорами пленные расчищали завалы на дорогах.
Когда возы остановились в очередной раз, Устига, внимательно посмотрев на Нанаи, сказал:
— Пусть не страшит тебя переселение в мою отчизну. Ты ступишь в нее не рабыней, а моей женой; знай — я выпросил тебя у царя, и отныне ты принадлежишь мне. Я выпросил тебя потому, что сердце мое не любит и никогда не сможет полюбить иной женщины, кроме тебя. Когда персидской отряд вызволил меня из Борсиппы, я не столько радовался своему спасению, сколько тревожился о тебе, о твоей участи. Я приказал обыскать все покои, все уголки во дворце и покинул дворец, лишь убедившись, что все мои старания бесплодны. Из любви к тебе я не позволил тронуть ни Теку, ни скульптора и отпустил их. У меня не было ничего своего, и я одарил их из сокровищниц Набусардара. Сперва они отказывались, но я заставил их взять. Солдатам же велел охранять дворец до моего возвращения, надеясь вернуться в Борсиппу с тобой. Ты станешь мне женою, госпожой и стражем моего богатства. В Персии я возьму тебя в жены по законам моей страны.
Нанаи сидела с безучастным лицом, уставясь в дно колесницы.
— Или тебе не по сердцу моя речь? — спросил он ее мягко.
Нанаи сидела как неживая, уста ее точно онемели. Она ничего не ответила. Не ответила — вслух, но слова были у нее на языке и, невысказанные, тихо льнули к губам. Если б они были произнесены, Устига услыхал бы: «Прости, князь, я вынуждена причинить тебе боль, несмотря на твою доброту. Не скрою, я уважаю тебя и до конца моих дней сохраню о тебе память, как о человеке благородном и великодушном, но не требуй, чтобы я осквернила память Набусардара. Я ношу под сердцем его ребенка».
Нанаи представила, как Устига погладит ее руку и скажет еще ласковее: «Я стану отцом ребенка Набусардара и буду одинаково любить вас обоих».
Он и ответил бы так, но даже этим не склонил бы Нанаи — ее молчаливое решение было твердо и непреклонно.
Не могла она над могилой отцов и братьев так легко решать вопросы любви и жизни. Бесчестным было добиться для себя лучшей доли в пору всеобщего бедствия. Нанаи сознавала, что, лишь разделив все невзгоды, которые постигли ее племя, она получит право на искупление.
Когда Устига заговорил снова, лаская ее бездонным целительным взглядом, она еще ниже наклонила голову, и на глазах ее блеснули слезы.
Но вот, посмотрев поверх плеча возницы, Нанаи увидела впереди поворот дороги, с детства знакомый поворот, с которым связано столько дорогих ее сердцу воспоминаний; поворот дороги, змеевидной лентой уходившей к Деревне Золотых Колосьев. Чуть поодаль, на бугре, вздымались зубчатые руины святилища Энлиля. Еще недавно к бугру лепились дома из обожженного кирпича и хижины из тростника и глины. Ныне там простиралась пустошь, загроможденная развалинами и отравленная смрадом пожарищ.
Картина запустения помрачила сознание Нанаи, она перестала понимать, что говорил и говорит ей Устига, чувствуя лишь, как яростная боль потоком захлестывает все ее существо.
Постукивая, колесница неторопливо въехала в деревню и поравнялась с пустырем, где прежде стоял дом ее отца, дом Гамадана. От дома ничего не осталось, лишь пепел кое-где покрывал землю.
С трудом удерживая слезы, Нанаи подавила в себе рыдания, заставившие трепетать ее уста.
Устига понимал, что ей нелегко, и, желая утешить, повторил:
— Оттого я и предлагаю тебе кров на моей родине… Ее веки чуть дрогнули, движение это напоминало взмах крыльев подбитой, обессиленной птицы.
— Ах, князь! — тяжело вздохнула она и дала волю слезам.
— Своей любовью я хочу вознаградить тебя за все, чего ты лишилась.
Нанаи осталась глуха и к этому признанию. Лишь смутную жалость к князю ощутила она на какую-то долю секунды, но жалость не поколебала ее решения.
Она попросила Устигу остановить лошадей и позволить ей проститься с местами, где в течение многих поколений жил ее род.
Лошади стали.
Нанаи сошла с колесницы.
Толпы пленников, которым Устига тоже позволил передохнуть, видели, как подошла она к пожарищу и, захватив горсть пепла — все, что осталось от родного дома, — стала пересыпать его в ладонях. Нанаи озиралась вокруг в надежде увидеть среди развалин хотя бы одну живую душу, движимую тем же стремлением, какое возникло сейчас в ней самой. Но вокруг было безлюдно. Запустением и унынием веяло от руин.
Она еще раз наклонилась, пригоршней зачерпнула пепел и вернулась к колеснице.
Устига протянул руку, чтобы помочь ей сесть.
Но она медлила.
Мне нечем тебя вознаградить, князь, — молвила Нанаи, — прими же на память обо мне эту горсть пепла, ибо хочу попросить тебя… Я никогда не сомневалась в твоей доброте. Но если ты и вправду хочешь оказать мне благодеяние, позволь остаться там, где произвело меня на свет лоно матери.
Пораженный, Устига покорно позволил Нанаи высыпать ему на ладонь невесомую, как пух, сероватую пыль.
Но он тут же опомнился.
— Нет, нет, Нанаи. Ормузд на минуту помрачил мой разум. Как я могу оставить тебя в пустыне, где нет ни души, где только хищные звери рыщут? Я не решусь вернуться в Персию без тебя.
Не убеждая его ни словом, ни слезами, она вытащила из-под белого плаща дедовский кинжал и устремила на него взгляд; лицо ее было исполнено непреклонной решимости.
Устига понял.
Устига понял и почувствовал, как рушится под ним мост, который он с таким упорством возводил в своей душе через разделявшую их пропасть. Он думал, что ему удалось преодолеть коварную бездну; верил, что человеческая любовь способна сближать горные вершины и прокладывать в поднебесье пути от сердца к сердцу. И вот достаточно ничтожного куска кованого, отточенного железа, чтобы осознать — подобно двум неподвижным утесам, во веки веков противостоит человек человеку.
Сердце его сжалось, но он, пересилив себя, улыбнулся улыбкой, в которую вложил всю свою нежность и любовь. Затем извлек из кармана связку ключей и с болью в сердце сказал:
— Спрячь кинжал, Нанаи, и защищай им жизнь в своем одиночестве. Да возьми в придачу эти ключи, они от борсиппского дворца. Ты отказываешься от них? Ну, что ж… — Он посмотрел на нее долгим взглядом, затем откинул увенчанную драгоценным камнем крышечку на перстне и всыпал в углубление под ней щепотку пепла. — Я же с благодарностью принимаю твой дар — щепоть земли. Она будет поддерживать во мне надежду, .что, ступая по земле, человек всегда может вернуться к человеку.
Рыдания подступили у него к горлу, но он ни единой слезинке не позволил увлажнить свои ресницы.
Нанаи попросила позволения проститься с Улу.
Опасаясь за ее жизнь, Устига с радостью оставил бы его с нею.
