— Князь… — тихо повторила Нанаи.
Ничего другого они не сумели сказать.
Набусардар издали наблюдал эту сцену. Желваки ходили у него на скулах. Потеряв наконец терпение, он повторил приказ:
— Привязать к лошади!
Солдаты бесцеремонно оттолкнули Нанаи — в их глазах она была всего лишь дочерью простого крестьянина — и потащили Устигу, туго перетянутого веревками. Затем конец длинной бечевы они привязали к седлу коня. Тело пленника будет волочиться по земле, Набусардар избрал для него такую казнь.
Между тем к дому Гамадана сбежалось полдеревни. Среди них были царские и эсагильские надсмотрщики, и здесь не выпустившие из рук палок и хлыстов. Кошка забралась на самый верх тростникового навеса и оттуда шипела и фыркала на солдат. В хлеву блеяли овцы, тревожно кричал петух. Старый Гамадан караулил солдатских лошадей и делал вид, что не имеет никакого отношения к происходящему. Когда крестьяне приставали к нему с расспросами, он отвечал, что по воле великого Энлиля в его доме творятся какие-то чудеса.
Сначала никто ничего не знал о связанном человеке. Среди собравшихся было немало тех, кто втайне ждал прихода Кира, и они с радостью вступились бы за Устигу. Но были и такие, в ком вдруг вскипела горячая халдейская кровь, и они принялись швырять в пленника камни, узнав, кто он.
Нанаи возмущало, что гонец, от имени Набусардара поручившийся за жизнь Устиги, теперь позволяет забрасывать его камнями и распорядился привязать его к лошади, чтобы покончить с ним.
Но до поры до времени Нанаи скрывала, что у ней на уме. Незаметно вернувшись к себе в комнату, она вытащила из-под матраца кинжал и, сунув его за пояс, направилась к Набусардару. В этот момент мимо нее пролетел камень и попал Устиге в ногу. Кто-то из толпы натравливал на пленника собаку.
Нанаи твердо помнила одно: она дала слово персидскому князю и теперь должна спасти ему жизнь.
Поэтому она обратилась к Набусардару:
— Господин, ты говорил, что уполномочен решать военные дела вместо Набусардара и его именем обещал не нарушать обычая — даровать жизнь за спасение жизни. Прошу тебя, не забывай своих слов.
— Ты просишь оставить перса в живых только для того, чтобы не был нарушен закон халдеев? — спросил он хмуро.
Нанаи ответила:
— Не только поэтому.
— Почему еще?
— Князь Устига был гостем нашего дома. Жизнь гостя неприкосновенна.
Еще ни один халдей не преступил этого закона.
— Очевидно, потому, что не было поводов нарушить этот закон. Ты утверждаешь, что превыше всего любишь родину, а сейчас тебе дороже какой-то Устига. Заклинаю тебя памятью твоего доблестного дяди Синиба — верни мне мое слово, потому что я не могу посту пить иначе.
— Не хочешь ли ты сказать, что получил такой приказ от непобедимого Набусардара и теперь его именем нарушаешь законы Вавилона? Или Набусардар хочет дать понять, что законы действительны только для бедноты, а для знатных людей не существуют?
Набусардар в ответ зло взглянул на нее.
Шумя и переговариваясь, люди подступали все ближе к дому.
Одни восхищались смелостью Нанаи, бросившей в лицо царскому гонцу, что вельможи не соблюдают законов. Они готовы были прийти ей на выручку, если бы он приказал солдатам наказать девушку, Другие, напротив, так и ждали, не понадобятся ли царскому посланцу их услуги. Если Нанаи привлекут к суду за оскорбление представителя власти, можно будет рассчитывать на щедрость Вавилона.
Но Нанаи не обращала внимания на ругань и не искала сочувствия.
Она выхватила из-за пояса кинжал и, без боязни глядя на гонца, сказала:
— Тогда знай, господин, что у любого из Гамаданов смелости не меньше, чем у царских гонцов.
С этими словами она выбежала из толпы и одним ударом рассекла канат, которым Устига был привязан к лошади.
Ее тут же схватили солдаты.
— Что прикажешь с ней делать?
— Связать! — был ответ Набусардара. Но тут подоспел Гамадан. Он упал в ноги военачальнику и запричитал:
— Она молода и безрассудна, благороднейший господин. Будь милосерден, и боги будут милосердны к тебе. Наша семья оказала тебе немалую услугу, не требуя взамен награды. Возьми себе перса и поступай с ним по своей воле, но помилуй мою дочь.
Нанаи прервала его:
— Я не нуждаюсь ни в чьей милости. — Она смерила презрительным взглядом царского гонца и прибавила: — Видно, правду говорят, что честь и справедливость в нашей стране могут ждать защиты только от чужеземцев.
Набусардар, сам будучи невысокого мнения о чести и справедливости в Вавилонии, пришел в страшное негодование. Слова Нанаи возмутили его прежде всего намеком на воззвания Кира, которые распространяли приверженцы персидского владыки и вернейший средь них — Устига. Выходит, она помыслами заодно с этим персом, ему же, Набусардару, не оказывает никакого почтения, хотя ее жизнь может оборваться, стоит ему лишь дать знак. Но он тут же спохватился — ведь Нанаи не подозревает, кто скрывается под личиной царского посланца! Может быть, знай она, что имеет дело с самим Набусардаром, девушка вела бы себя иначе.
Он пытался разобраться в своих чувствах.
Выходит, несмотря ни на что, она не безразлична ему. Он, гордый, облеченный властью вельможа, робеет при одной мысли, что навсегда потеряет Нанаи. И не о его ли любви скорее можно сказать, что она несокрушима, подобно пирамиде Хеопса? Он размышлял об этом, глядя на Нанаи, которую грубо держали его солдаты. А ее признания в Оливковой роще и обещание выдать Устигу только самому Набусардару, так как лишь он один имеет на него право? Отчего именно Набусардар имеет исключительное право на персидского князя, который олицетворяет собой угрозу свободе Халдейского царства? Не потому ли, что Нанаи втайне все-таки любит Набусардара, и в этом проявляется ее любовь? А может быть, Нанаи убеждена, что только Набусардар истинный спаситель ее родины?
Эта догадка обратила его мысли к Вавилону, где он разом проиграл все и вышел из игры нищий и всеми покинутый. И он затосковал о Нанаи, в ней, только в ней видел он надежного, преданного друга. Зачем же он выставил на позорище ту, для которой в его дворце приготовлены палаты, роскошные одежды и драгоценные украшения? Нанаи преподала ему урок не только подлинной любви к родине, но и мужества, и верности своему слову. Она ведь требует одного — чтобы и он сдержал слово. А он ведет себя как негодяй и на ее глазах вершит казнь над Устигой.
Все это вихрем промелькнуло у него в голове, и он решил повернуть дело иначе.
Кстати, Гамадан все еще валялся у него в ногах и умолял сжалиться над Нанаи.
И Набусардар сказал:
— Вавилон в самом деле многим обязан дому Гамадана, и поэтому я помилую твою дочь.
Но когда полководец приказал солдатам отпустить девушку, она вызывающе воскликнула:
— Я не прошу твоей милости!
— Что же ты просишь, дочь Гамадана? Он едва сдерживал себя.
— Жизнь за жизнь, — смело отвечала она, — больше ничего. Но я убедилась, что для вавилонянина слово чести подобно сухому листу на ветру, и потому я уже ни о чем не прошу тебя. Попробую убедить тебя делом.
Освободившись от цепких солдатских рук, она встала перед ним, величественная, как царица.
Такой она снилась ему во сне. И сейчас, наяву, она смотрела на Набусардара с высокомерием повелительницы мира. Это было уже слишком, в нем взыграло уязвленное самолюбие первого после его
