поля жителей Каиивы находились, вероятно, где-то в глубине леса. Насколько же просто врагу при таких обстоятельствах незаметно подобраться к селению и захватить всех врасплох!
— Оронапи, ты выставил часовых? — спросил я.
— Каких часовых?
Он не понимал, зачем выставлять часовых в мирное время, а когда наконец я растолковал трудный для его понимания вопрос, он удивленно пожал плечами и ответил:
— Нет!
— Надо выставить часовых, — посоветовал я.
— Ты думаешь? — пробормотал он, совершенно не убежденный.
И пир продолжался, никаких мер предосторожности так и не было принято.
Слушая рассказ об акавоях, я вспоминал о воинственных племенах ирокезов Северной Америки; можно было назвать акавоев ирокезами юга. При всем этом я просто не мог надивиться легкомыслию наших хозяев. Своей неосмотрительностью они просто сами искушали судьбу и навлекали на себя опасность.
В этот же день состоялось заключение союза между Оронапи, Манаури и мной: мы торжественно пообещали друг другу взаимную помощь и защиту. В подкрепление союза Оронапи подарил нам две лодки, одну большую, из выжженного ствола, именуемую итауба — по названию дерева, из которого она сделана, и вторую — маленькую, из древесной коры, именуемую ябото, дабы мы при необходимости могли быстро приплыть к нему на помощь. В ответ на это я вручил вождю испанскую шпагу, инкрустированную еще богаче, чем подаренная Екуане. Кроме того, он получил от нас одну из испанских лодок.
Ночь мы провели в Каииве, но для безопасности я распорядился выставить часового, а своим спутникам спать на шхуне. Корабль давно уже стал для нас добрым другом, нашей крепостью, верной опорой и надежным прибежищем.
Проснувшись ночью, я вышел проверить наше охранение. Индеец, назначенный в караул, к сожалению, спал. Спали и все жители Каиивы, лишь псы порой лаяли кое-где среди хижин да лес по обыкновению полон был ночных шумов.
На следующее утро, едва начался прилив и вода в реке стала подниматься, мы двинулись в дальнейший путь, провожаемые добрыми напутствиями гостеприимных варраулов.
Мы образуем новый род
В детстве мать рассказывала мне о древнегреческом герое Одиссее, странствовавшем по морям и океанам, прежде чем вернуться на родину, и такими вот Одиссеями представлялись мне сейчас мои спутники араваки, возвращавшиеся после долгих лет рабства к своим семьям. Их окрыляла радость предстоящего свидания с родными и близкими.
На второй день после отплытия из Каиивы все мы собрались на палубе, чтобы еще раз сообща обсудить наше положение. Я больше помалкивал. Говорил в основном Манаури, тоже озабоченный неопределенностью нашего будущего. Ему нетрудно было убедить людей: тучи, сгущавшиеся на юге со стороны жестокосердых акавоев, грозили обрушиться и на берега Ориноко, на наши селения, лучшим свидетельством чему были не столько предостережения варраулов, сколько само их поведение, их дружеское к нам расположение. Какие же выводы из этого для нас вытекали? Как и прежде, держаться всем вместе, друг за друга. Все мы на шхуне должны считать себя единой семьей, единым родом, связанным братскими узами, тем более что венчала нас общая слава победы над испанцами и широкая молва о непобедимости нашего оружия.
Слова Манаури дошли до сердец; единодушно была одобрена мысль объединиться в единый род, в который, конечно, принять и всех близких родственников, живущих на Итамаке…
— А как мы назовем наш род?
— Род Шхуны! — предложил кто-то.
— Плохо! — покачал головой вождь. — Все роды у нас берут начало от зверей и носят названия зверей!
— Пусть будет род Ягуара! — выкрикнул хромой Арасибо. — Род Ягуара — хорошо!
— И это не годится, — возразил Манаури. — Род Ягуара уже есть. Во главе его Конесо, верховный вождь…
— Я знаю! — вскочил Арнак. — Назовем наш род родом Белого Ягуара!
— О-ей, правильно! — с восторгом хлопнул в ладоши Арасибо.
Индейцы тут же обратили вопросительные взоры на меня — видимо, прозвище Белый Ягуар прочно связывалось теперь с моей персоной. Я не стал противиться. Пусть называют род как хотят, лишь бы это пошло на пользу его членам и всему племени.
— Пойдет на пользу! — снова выкрикнул Арасибо.
Его энтузиазм разделили и другие, ибо, как и Манаури, не ведали, что ждет их на берегах Итамаки, а единение нашей группы здесь было очевидным, искренним и сулило прочность.
Но был на корабле и некто, хмуривший брови и смотревший на все это косо, — Фуюди. На паруснике он находился всего несколько дней и, конечно, не мог принадлежать к нашему роду. И вот теперь в выражениях довольно резких, чуть ли не угрожающих, он стал убеждать, что создание нами нового рода может подорвать освященные веками устои, мир и единство племени.
— Вы прогневите старейшин! — заявил он резко. — Конесо не будет доволен, ему не понравится, что имя вашего рода похоже на имя его рода!
— Зато нам нравится! — вызывающе выкрикнул Арасибо.
Фуюди нахмурился, окинул калеку долгим взглядом и злобно процедил:
— А ты, сын каймана, проглоти свой грязный язык! Не думай, что тебе простят твои проделки!..
Слова эти произвели неожиданное впечатление, словно бичом стегнув несчастного калеку. В косоватых его глазах мелькнул страх, он сразу как-то сник и весь сжался.
— Какие проделки? — спросил Манаури.
— Ладно, — махнул рукой Фуюди, — не стоит говорить! Не хочу вспоминать!
— Ты начал — продолжай! — настаивал вождь.
— Он смутьян, ослушник и подстрекатель! — стал перечислять Фуюди, указуя осуждающим перстом на Арасибо.
— Объясни!
Провинности Арасибо поистине оказались тяжкими: он совершил святотатство. Живя вместе с другими араваками у горы Грифов, он не захотел признать приговора шамана Карапаны, вынесенного какому-то его родственнику, посмел ослушаться шамана, пытался подорвать его могущество и — безумный клеветник! — не остановился перед оскорблением, утверждая, что Карапана — никчемный и слабый шаман.
Только зубы каймана и тяжкие раны спасли тогда Арасибо от смертного приговора, и его лишь бросили одного у горы Грифов.
Все присутствовавшие на палубе смотрели на калеку со страхом, поражаясь, как такой неказистый человечек оказался способен на подобную дерзость.
— Это правда? — повернулся вождь к Арасибо.
— Правда! — буркнул тот, но выражение упрямства в его глазах ясно говорило, что он не признает себя виновным.
— Возможно, шаман был к нему несправедлив? — выступил я в его защиту.
На мой вопрос никто не ответил, и вообще трудно было понять, воспринят ли он всерьез. Вероятно, авторитет шамана был непререкаемым, а водя его не подлежала обсуждению.
— Не понимаю, почему создание нового рода должно вызвать гнев старейшин? — с вызовом проговорил Манаури, возвращаясь к ранее сказанным словам Фуюди.
— Конесо этого не любит! — коротко ответил тот.
— Не любит?
