событий.
Не обращая внимания на всеобщее изумление, мы не торопясь шли вперед. Под обширным тольдо, навесом без стен, под которым несколько недель назад Конесо приветствовал наше прибытие в Сериму, сейчас стояли старейшины племени и испанский офицер. Мы направились к ним. Вагура во главе девяти воинов остановился в отдалении от тольдо, держа в поле зрения и группу старейшин, и всю площадь до самого берега реки, а Арнак и один из воинов шествовали сзади, прикрывая меня на случай неожиданного нападения.
Когда я приблизился к тольдо на расстояние выстрела из лука, предводитель испанцев вышел мне навстречу и, церемонно поклонившись, еще издалека рассыпался в любезностях:
— Позволь мне, о благородный кабальеро, с должным восхищением приветствовать пришельца, что, не страшась, явился сюда, в этот пустынный край, и чело которого увенчано ореолом славы, славы завидной и… грозной!
Столь нежданно учтивые слова, произнесенные к тому же сердечным тоном, до такой степени поразили меня, что на мгновение я буквально онемел. Но, тут же взяв себя в руки, так же учтиво, как и он, отвесил низкий поклон и ответил:
— Почтительнейше приветствую вашу милость. И мне доставляет удовольствие в этой дикой глухомани иметь честь встретить мужа столь учтивого. Однако ж позволь в ответ на твои проникновенные слова заметить, что попал я в эти края не по доброй воле и не по своей воле обрел ту славу, что ваша милость назвал грозной.
Я произнес эти слова по-испански с ошибками и не столь изысканно, как мне бы хотелось, но дон Эстебан прекрасно меня понял и тут же живо возразил:
— Мне ведомо о выпавших на долю вашей милости испытаниях и злоключениях, и знаю я — не по твоей вине пути испанцев и твои пересекались в недобрый час, родив события печальные, не вполне сообразные с поведением людей доброй воли.
Рассыпаясь в таких любезностях, мы приблизились друг к другу и обменялись рукопожатием. Испанцу было, вероятно, лет тридцать пять. Лицо его так и сияло благожелательностью, а рот уж и вовсе растянулся в широчайшей улыбке. Однако, внимательней присмотревшись к нему, я невольно изумился: глаза его оставались холодными и никак не вязались с любезностью слов и сладостью улыбок. Казалось, они принадлежали совсем другому человеку, и странно-ледяной его взгляд поражал какой-то жуткой жестокостью. Одним словом, глаза выражали нечто совсем иное, чем губы, но что из них выражало подлинные чувства?
Я даже испугался, что так легкомысленно готов был поначалу поверить красивой лжи и клюнул на удочку медоточивых речей. «Уж не волк ли это в овечьей шкуре? — подумалось мне. — А если волк, то глаза явно выдают его истинную натуру».
— Слово чести, я ждал вашу милость, как нетерпеливый влюбленный, — продолжал испанец, улыбаясь и вежливо беря меня под руку. — Мне нужна ваша помощь, без нее дело не двигается с места… Конесо — бессовестный мерзавец, грязный пройдоха и паршивая собака! Дон Хуан согласен со мною?
— Абсолютно.
— Я сразу понял, что мы с вами поладим.
— На мир и лад, сеньор, я всегда готов. Но какой лад ваша милость имеет в виду? — спросил я с невинной миной на лице, слегка приподняв брови.
— Конесо и его люди не хотят выполнять взятых на себя обязательств и крутят хвостами, мошенники! Мало того, что они не собираются выплачивать своих долгов, они еще, канальи, погрязнув в невежестве, не хотят ценить тех великих благ, какие несем мы этим дикарям, и, о неблагодарные, еще сопротивляются!
— Возможно ли? Не хотят благ?
— Вот именно. Племя должно выделить пятьдесят молодых мужчин, которым мы хотим показать в Ангостуре, что есть усердный труд на полях, и научить их правильно обрабатывать землю. Через два года они вернутся сюда и, со знанием дела работая для себя и для племени, приумножат всеобщий достаток и благоденствие.
Сколь красиво звучало это в устах испанцев, и сколь же иначе все выглядело на самом деле! Индейцы слишком хорошо знали, что такое «усердный труд» на испанских гасиендах, во что обернутся эти два года, и не давали себя обмануть.
— Выделить вам пятьдесят молодых мужчин? — присвистнул я от удивления. — А вернувшись из Ангостуры, они сделают араваков самым образцовым и самым счастливым племенем в Венесуэле?
Испанец, внимательно вглядываясь в мое лицо, пытался прочитать, что на нем написано, но, не обнаружив ничего подозрительного, улыбнулся глазами. Впервые в глазах его мелькнули проблески жизни — вот чудеса! Но это была дьявольская улыбка глаз, чуть заносчивая, чуть издевательская и презрительная. Дон Эстебан, видимо, не уловил моей иронии.
— Все верно, сеньор кабальеро, ты все понял правильно, — подтвердил он с оттенком высокомерия, тоном, каким обращаются порой к скудоумному простаку, — все верно, но лишь отчасти. Араваки действительно станут образцовым и счастливым племенем после возвращения этих пятидесяти человек, но в Венесуэле есть и другие племена, более счастливые, уже познавшие прелести нашей цивилизации.
— О, и впрямь позавидуешь этим племенам! — воскликнул я.
Испанец отпрянул, ибо я выкрикнул это гораздо громче, чем того требовало выражение простого удивления. Двусмысленность моих слов и выражение лица он приписал тому, что я, как иностранец, неправильно выразился, плохо владея испанским языком.
Сделав широкий жест рукой, дон Эстебан проговорил:
— Я знаю, вы прибыли сюда ненадолго, и знаю также, что, несмотря на это, вы пользуетесь у араваков большим почетом. Не у всех, правда, но у тех, что пришли с вашей милостью и признали вас своим вождем. Конесо подговаривал меня взять в Ангостуру ваших индейцев и негров, но я не стану этого делать, ибо они только что прибыли сюда и ничего в долг у меня не брали, а брали люди Конесо. Теперь же, когда пришло время отдавать людей, Конесо юлит и уверяет меня, что людей у него нет, а те, кого он хотел мне отдать, будто бы убежали в лес. Я знаю, часть действительно убежала, но многие еще остались. Поэтому я прошу, ваша милость, заставь глупых понять свое благо и добром отправляться в Ангостуру. А если Конесо не выдаст мне всех пятьдесят человек, передай ему от меня, я сдеру с него шкуру.
— А что это за люди там стоят? — спросил я, указывая на группу араваков, окруженных неподалеку от нас охраной из числа индейцев чаима. — Чего они ждут?
— Они пойдут с нами. Но их только двадцать три, а мне нужно пятьдесят.
— Что-то они очень уж невеселы.
— Потому что глупы! Не знают, что их ждет…
— А может, слишком хорошо… знают?!
Я произнес эти слова медленно, чуть ли не безразлично, но дон Эстебан снова устремил на меня острый взгляд, настороженный и, как вначале, невыразимо холодный. Он подошел ко мне вплотную. У него были черные нависшие брови, длинные густые ресницы, серые, как свинец, глаза, что придавало его лицу твердое, стальное выражение. Губы его перестали улыбаться и сжались в жесткую складку.
— Сеньор кавалер! — произнес он злобно, чуть ли не дыша мне прямо в лицо. — Сеньор кавалер, надеюсь, ваша милость хорошо слышал и оценил значение того, что я только что сказал.
— Я не совсем понимаю, о чем идет речь. Прошу повторить.
— Я заверил вашу милость, что пощажу ваших людей и не трону их.
— Ах так! Спасибо за доброту, дон Эстебан.
— Но я иду на это с расчетом, что в интересах сеньора помочь мне собрать пятьдесят человек.
— А если и я, подобно аравакам, не сумею оценить своего блага, так ли уж тяжек будет мой грех?
— Теперь я не понимаю, ваша милость! Говори ясней!
— Если я не помогу вашей милости?
Дон Эстебан прищурил глаза, словно целился в меня из невидимого ружья.
— Не думай, сударь, что и прежде я не замечал твоих шуточек! Теперь же ты явно издеваешься! Ладно, тогда шутки в сторону! Если ты не сделаешь того, о чем тебя просят, может случиться, я вспомню,
