P. S. Пожалуйста, передайте от меня поклон миссис Хартфри.
Мистер Томас Хартфри, сэр!
Письмо Ваше получил. Но что до упомянутой в нем суммы – сейчас ничего не выйдет.
Ваш покорный слуга
Сэр!
Я всей душой сожалею, что в настоящее время не могу исполнить Вашу просьбу, особенно после того, как Вы мне оказали столько одолжений, о чем я буду всегда вспоминать с глубокой признательностью. Я крайне огорчен Вашими несчастьями и навестил бы Вас лично, но сейчас я не совсем здоров, а кроме того, непременно должен пойти сегодня вечером в Воксхолл.[64]
Премного Вам обязанный, сэр, покорный Ваш слуга
P. S. Миссис Хартфри и малютки, надеюсь, в добром здоровье.
Были и еще письма, но проку от них было ровно столько же; мы и эти привели читателю только для образца. Из них последнее больнее всех задело бедного Хартфри, потому что прислал его человек, которому он сам когда-то помог в беде, одолжив крупную сумму, и который сейчас, как ему было твердо известно, пребывал в полосе процветания.
Глава VIII,
в которой наш герой поднимает величие на беспримерную высоту
берем же поскорее от взоров читателя эту гнусную картину неблагодарности и представим куда более приятное изображение той самоуверенности, которой французы так справедливо присвоили эпитет блаженной. Едва успел Хартфри прочитать письма, как перед
его глазами предстал наш герой, – не с таким лицом, с каким сострадательный пастор встретит своего патрона после того, как отдаст свой голос на выборах его конкуренту; и не с таким, какое состроит врач, когда потихоньку выскользнет за дверь, узнав о смерти своего пациента; не с таким подавленным видом, какой принимает человек, когда после упорной борьбы между добродетелью и пороком он склонился перед вторым и был разоблачен в первом же своем предательстве, – нет, лицо нашего героя отражало ту благородную, смелую, великую прямоту, с какой премьер-министр уверяет своего подчиненного, что обещанное ему место еще раньше было предназначено другому. И те же огорчение и неловкость, какие сквозят при этом во взоре премьер-министра, выразил Уайлд при первой встрече с другом. И как премьер- министр распекает вас за то, что вы пренебрегли вашими собственными интересами и не попросили вовремя, – так наш герой напустился на Хартфри за его доверие к графу и, не дав ему ни слова сказать в оправдание, излил на него поток ошеломительной ругани, подсказанной как будто самыми дружескими намерениями, но такой, что и от врага не услышишь хлеще. Этим предупредительным маневром несчастному Хартфри, захоти он слегка укорить друга за неудачную рекомендацию, была отрезана всякая возможность произвести подобную попытку; так государь, вторгшийся к соседям, но атакованный в собственных владениях, вынужден бывает оттянуть все свои силы назад и защищаться на своей земле. Хартфри это и сделал, и небезуспешно, ссылаясь на видное положение графа, на его внешность, на выезд, – так что Уайлд наконец немного смягчился и сказал со вздохом:
– Я, признаться, меньше всех на свете имею право осуждать другого за такого рода неразумие, так как меня и самого провести куда как легко! Ведь и я тоже обманулся в графе, за которым, если он неплатежеспособен, у меня пропадают пятьсот фунтов стерлингов. Но лично я, – сказал он, – не собираюсь приходить в отчаянье, да и вам не советую. Многие вот так же находили для себя более удобным удалиться или укрыться на время, а впоследствии выплачивали сполна свои долги или хоть приличным образом возмещали их. В одном я не сомневаюсь: если будет произведена частичная уплата по несостоятельности, – а это, я полагаю, худшее, чего можно опасаться, – то в убытке останусь я один: потому что я почту себя обязанным по долгу чести возместить вам потерю, хотя бы вы и признали, что должны благодарить за нее главным образом собственную дурость. Тьфу? Да если бы я только мог вообразить, что есть в этом надобность, я бы вас, конечно, предостерег. Но я полагал, что та часть города, где проживал граф, уже сама по себе достаточно ясно подсказывала, как мало можно ему доверять. И на такую сумму!… Черт вас попутал, не иначе!
Такое бесстыдство превосходило все, что бедная миссис Хартфри могла себе вообразить. Если раньше она безудержно кляла Уайлда, то сейчас признала полную его невиновность и попросила его прекратить разговор, который, как он видит сам, слишком жестоко сокрушает ее мужа. Торговлю, сказала она, невозможно вести без кредита, а потому нельзя винить его за то, что он открыл кредит такому человеку, каким представлялся граф. К тому же, сказала она, не много проку теперь рассуждать о том, что прошло и чего не вернуть; сейчас надо прежде всего обдумать, как избежать угрожающих дурных последствий, и в первую голову постараться вернуть ее мужу свободу.
– Почему не достает он поручительства? – спросил Уайлд.
– Увы, сэр, – сказала миссис Хартфри, – мы обращались ко многим нашим знакомым, но напрасно: нам отвечали извинениями даже там, где меньше всего мы этого могли бы ожидать.
– Нет поручителя?! – воскликнул Уайлд в негодовании. – Будет у него поручитель, если только не перевелись они на свете! Сейчас поздновато, но положитесь на меня, завтра с утра я ему устрою поручительство.
Миссис Хартфри со слезами приняла эти заверения и сказала Уайлду, что он настоящий друг. Затем она предложила мужу провести с ним весь вечер, но он не позволил, так как не хотел, чтобы дети в эту тревожную пору оставались на попечении слуг.
Послали за наемной каретой, но напрасно, потому что, подобно друзьям-приятелям, извозчики всегда тут как тут, покуда светит солнце, а когда в них нужда, их не разыщешь. Не нашли и портшеза, так как мистер Снэп жил в той части города, где носильщики с портшезом – редкие гости. Доброй женщине пришлось идти домой пешком, и учтивый Уайлд рыцарственно вызвался ее проводить. Любезность была с благодарностью принята, и когда наша чета нежно распрощалась, мистер Снэп собственноручно запер мужа в комнате, а за женою запер наружную дверь.
Так как этот визит Уайлда к Хартфри может показаться одним из тех исторических эпизодов в
