они его скромно называют, председателем, и он им читает лекцию и направляет их в истинном знании закона.
– Здесь вы повинны в маленькой ошибке, – говорит Адамс, – которую я с вашего дозволения поправлю; я присутствовал раз на одной из таких квартальных сессий, где наблюдал, как адвокат поучал судей, а не учился у них.
– Это несущественно, – сказала леди. – Горацио отправился туда, так как он, стремясь (ради дорогой своей Леоноры) адвокатской практикой увеличить свое состояние, в то время еще не очень большое, решил не щадить трудов и не упускать ни одного случая для своего усовершенствования и продвижения.
В тот самый день, когда Горацио оставил город, Леонора сидела у окна и, обратив внимание на проезжавшую мимо карету шестерней, заявила, что это самый очаровательный, изящный, благородный выезд, какой она видела в жизни; и она добавила примечательные слова, которые ее подруга Флорелла в то время не оценила по достоинству, но после припомнила: «О, я влюблена в этот выезд!»
В тот вечер состоялся бал, который Леонора решила почтить своим присутствием, – намереваясь, однако, ради своего дорогого Горацио отказаться от танцев.
Ах, почему женщины, столь часто обладая доброй наклонностью давать обеты, так редко обладают стойкостью в их соблюдении!
Владелец кареты шестерней тоже явился на бал. Одежда его была столь же удивительно изящна, как и его выезд. Он вскоре приковал к себе взоры присутствующих; все щегольские наряды, все шелковые жилеты с серебряной и золотой оторочкой мгновенно померкли.
– Сударыня, – сказал Адамс, – не сочтите мой вопрос неуместным, но я был бы рад послушать, как джентльмен был одет?
– Сэр, – ответила леди, – мне рассказывали, что на нем был бархатный камзол горчичного цвета, подбитый розовым атласом и сплошь расшитый золотом; золотом же был расшит и его жилет из серебряной ткани. Не могу сообщить подробностей об остальной его одежде, но она была вся французского кроя, потому что Беллармин (так он звался) только что прибыл из Парижа.
Как этот изящный господин привлек взоры всего собрания, так его взор в равной мере приковала к себе Леонора. Едва увидев ее, Беллармин застыл без движения, как истукан, – или, вернее, застыл бы, если бы это позволила ему благовоспитанность. Все же, пока он нашел в себе силы исправить оплошность, каждый в зале успел без труда угадать предмет его восхищения. Дамы стали вновь отличать прежних своих кавалеров, так как все поняли, на ком остановит выбор Беллармин, – чему, однако же, они старались воспрепятствовать всеми доступными способами: многие из них подходили к Леоноре со словами: «О сударыня, боюсь, мы сегодня не будем иметь счастья видеть, как вы танцуете», и затем восклицали так, чтоб услышал Беллармин: «Ну, Леонора танцевать не будет, уверяю вас; здесь нет ее жениха». А одна коварно попыталась помешать ей, подослав к ней неприятного кавалера, чтобы тем обязать ее либо пойти танцевать с ним, либо просидеть все танцы; но заговор не увенчался успехом.
Леонора увидела, что вызывает восхищение великолепного незнакомца и зависть всех присутствующих женщин. Сердечко ее трепетало, а голова подергивалась, точно в судороге; казалось, будто девица хочет заговорить то с тем, то с другим из знакомых, но сказать ей было нечего: нельзя было заговорить о своем торжестве, а она не могла ни на миг оторваться мыслью от любования им; никогда не испытывала она ничего подобного этому счастью. Она знавала до сих пор, что значит мучить одну соперницу, но вызвать ненависть и тайные проклятия целого собрания – то была радость, уготованная лишь для этого блаженного часа. И так как исступленный восторг смутил ее рассудок, она держалась как нельзя более глупо: она разыгрывала тысячи ребяческих фокусов, ломалась без нужды всем телом так и этак, и лицо искажала так и этак беспричинным смехом. Словом, ее поведение было столь же нелепо, как была нелепа его цель: притвориться безразличной к восхищению незнакомца и при том наслаждаться мыслью, что это восхищение дало ей победу над всеми женщинами в зале.
В таком состоянии духа была Леонора, когда Беллармин, справившись, кто она такая, подошел к ней и с низким поклоном попросил оказать ему честь пройтись с ним в танце, на что она с глубоким реверансом немедленно согласилась. Она танцевала с ним всю ночь и упивалась высшим наслаждением, какое способна была чувствовать.
Адамс при этих словах испустил страшный стон, и дамы в испуге стали спрашивать, не болен ли он. Но он ответил, что «стенает лишь о неразумии Леоноры».
– Леонора, – продолжала леди, – удалилась к себе около шести часов утра, но не для покоя. Она ворочалась и металась в постели, лишь изредка забываясь сном, а чуть засыпала – ей снились карета и великолепные одежды, которые видела она накануне, или балы, оперы, ридотто, составлявшие предмет ее разговора с Беллармином.
Днем Беллармин в своей бесценной карете шестерней нанес Леоноре визит. Он был поистине очарован ее особой и, наведя справки, оказался настолько же прельщен состоянием ее отца (ибо сам он, при всем своем великолепии, был несколько менее богат, чем Крез или Аттал [75]…).
– Аттал, – поправил мистер Адамс, – но простите, откуда вам знакомы эти имена?
Леди улыбнулась такому вопросу и продолжала:
– Он был столь прельщен, говорю я, что решил сразу же просить ее руки, и сделал это так живо и так пылко, что быстро сломил ее слабое сопротивление и получил разрешение поговорить с ее отцом, который, как она полагала, должен был сразу склониться в пользу выезда о шести лошадях.
Итак, тем, чего так долго вздохами и слезами, любовью и нежностью добивался Горацио, тем в одно мгновение овладел веселый и обходительный англо-француз Беллармин. Другими словами: что скромность возводила целый год, то наглость разрушила в одни сутки.
Здесь Адамс застонал вторично; но дамы, начав пересмеиваться, не обратили внимания на этот стон.
– С первой минуты бала и до конца визита Беллармина Леонора едва ли хоть раз подумала о Горацио; но теперь, хоть и непрошеным гостем, он стал навещать ее мысли. Она жалела, что не увидела очаровательного Беллармина и его очаровательный выезд до того, как дело между ней и Горацио зашло так далеко. «Но почему, – думала она, – я должна жалеть, что не увидела Беллармина раньше; и чем же плохо, что я его увидела теперь? Ведь Горацио – мой возлюбленный, почти мой муж! И разве он не так же красив… нет, красивей даже Беллармина. Да, но Беллармин элегантней, изящней его; в этом ему не откажешь. Да, да, конечно, он элегантнее. Но совсем недавно, вчера только, разве не любила я Горацио больше всех на свете? Да, но вчера я еще не видела Беллармина. Но разве Горацио не любит меня без ума и не разобьет ли ему сердце отчаянье, если я его покину? Хорошо: а у Беллармина нет разве сердца, которое также может
