пивом (напиток, предпочитаемый им вину) и выпил за здоровье всей компании, сердечно пожав руку капитану и поэту и отнесшись с большим почтением к врачу, который, и правда, не смеялся видимо ни одной из проделок над пастором, так как в совершенстве владел мускулами лица и умел смеяться внутренне, не выдавая этого ничем.
Тогда врач начал вторую торжественную речь, направленную против всякой легкости в разговоре и того, что зовется обычно весельем. Каждому возрасту, говорил он, и каждому званию подобают свои развлечения – от погремушки до обсуждения философских вопросов; и ни в чем не раскрывается так человек, как в выборе развлечения.
– Ибо, – сказал он, – как мы с большими надеждами смотрим на мальчика и ждем от него в дальнейшем разумного поведения в жизни, если видим, что он в свои нежные годы мячу, шарам или другим ребяческим забавам предпочитает в часы досуга упражнение своих способностей соревнованиями в остроумии, учением и тому подобным, – так, равным образом, должны мы смотреть с презрением на взрослого человека, когда застаем его за катаньем шаров или другою детскою игрой.
Адамс горячо одобрил мнение врача и сказал, что он часто удивлялся некоторым местам у древних авторов, где Сципион, Лелий и другие великие мужи изображены проводящими долгие часы в самых пустых забавах. [201] Врач на это ответил, что у него имеется старая греческая рукопись, рассказывающая, между прочим, о любимом развлечении Сократа.
– Вот как? – горячо воскликнул пастор. – Я был бы вам бесконечно признателен, если бы вы дали мне ее почитать.
Врач обещал прислать ему рукопись и далее сказал, что может, пожалуй, изложить это место.
– Насколько я припоминаю, – сказал он, – развлечение состояло в следующем: воздвигался трон, на котором сидели с одной стороны король, а с другой – королева, а по бокам выстраивались их телохранители и приближенные; к ним впускали посла, роль которого всегда исполнял сам Сократ; и, когда его подводили к подножью трона, он обращался к монархам с важной речью о доблести, о добродетели, нравственности и тому подобном. По окончании речи его сажали между королем и королевой и по-царски угощали. Это, помнится мне, составляло главную часть… Я, может быть, забыл некоторые подробности, так как читал давно.
Адамс сказал, что такой способ отдохновения и впрямь достоин столь великого мужа, и выразил мысль, что следовало бы установить что-нибудь похожее среди наших больших людей – вместо карт и других праздных занятий, в которых они, как он слышал, проводят попусту слишком много часов своей жизни. А христианская религия, добавил он, явилась бы еще более благородным предметом для таких речей, чем все, что мог изобрести Сократ. Хозяин дома одобрил сказанное Адамсом и объявил, что хочет осуществить церемонию сегодня же, против чего врач стал возражать, так как никто не подготовился к речи.
– Разве что, – добавил он, обратясь к Адамсу с таким серьезным выражением лица, что ввел бы в обман и не столь простодушного человека, – у вас имеется при себе какая-нибудь проповедь, доктор.
– Сэр, – сказал Адамс, – я никогда не пускаюсь в путь, не имея при себе проповеди; на всякий, знаете ли, случай.
Пастор легко поддался уговорам своего достойного друга, как называл он его теперь, взять на себя роль посла; и джентльмен немедленно отдал приказание воздвигнуть трон, что было выполнено быстрей, чем они успели распить две бутылки. Но у читателя, пожалуй, не будет больших оснований восхищаться по этому поводу проворством слуг. Трон, сказать по правде, представлял собою вот что: был доставлен большой чан с водой и с двух сторон придвинуто по стулу – несколько выше чана, и все вместе было застлано одеялом; на эти стулья посадили короля и королеву – то есть хозяина дома и капитана. И вот в сопровождении врача и поэта в зал вступил посол, который, прочитав, к великому увеселению всех присутствующих, проповедь, был подведен к своему месту и посажен между их величествами. Те незамедлительно привстали, одеяло, не придерживаемое больше ни с того, ни с другого конца, опустилось, и Адамс окунулся с головою в чан. Капитан успел отскочить, но сквайр, на свою беду, оказался не столь проворен, как это требовалось здесь, так что Адамс, не дав ему времени сойти с трона, ухватился за него и потянул его за собою в воду – к немалому тайному удовольствию всей компании. Адамс, окунув сквайра раза три, выскочил из чана и стал искать глазами врача, которого, несомненно, препроводил бы на то же почетное место, если бы тот не поспешил благоразумно удалиться. Тогда пастор потянулся за своей клюкой и, разыскав ее, как и спутников своих, объявил, что больше ни минуты не пробудет в этом доме. Он ушел, не попрощавшись с хозяином, которому отомстил более жестоко, чем сам того хотел: не позаботившись вовремя обсушиться, сквайр схватил при этом случае простуду, которая причинила ему жестокую лихорадку и едва не свела в могилу.
Глава VIII,
которую некоторые читатели почтут слишком короткой, а другие слишком длинной
Адам, а с ним и Джозеф, возмущенный не меньше друга своего тем обращением, какое тот встретил у сквайра, вышли с палками в руках и увлекли за собой Фанни, невзирая на возражения слуг, которые всячески старались удержать их, не прибегая только лишь к насилию. Путники шли как могли быстро – не столько из боязни преследования, сколько ради того, чтобы дать мистеру Адамсу согреться движением после холодной ванны. Слугам даны были такие распоряжения касательно Фанни, что джентльмен ни в малой мере не опасался ее ухода; и теперь, услышав, что она оставила дом, он пришел в ярость и тотчас разослал своих людей с приказом или привести ее назад, или же не возвращаться вовсе. Поэт, актер и все прочие, кроме врача и учителя танцев, пошли исполнять поручение.
Вечер, когда наши друзья пустились в путь, был очень темный, однако шли они так быстро, что вскоре прибыли в гостиницу, находившуюся в семи милях пути. Они единодушно решили здесь заночевать, тем более что мистер Адамс был к этому времени так же сух, как до своего превращения в посла.
В гостинице, которую мы могли бы назвать кабаком, когда бы на вывеске ее не значилось «Новая Гостиница», им не предложили ничего, кроме хлеба с сыром и эля; они, однако, с радостью сели за эту еду, ибо голод стоит любого французского повара.
Едва они отужинали, как Адамс, вознеся всевышнему благодарственную молитву за ниспослание пищи, объявил, что он ел свой скромный ужин с большим удовольствием, чем роскошный обед, и с великим презрением высказался о неразумии рода человеческого, который поступается надеждой на вечное блаженство ради стяжания обширного богатства на земле, – тогда как в самом невысоком положении и при самом скудном достатке можно столько находить отрады.
– Совершенно справедливо, сэр, – заговорил степенный человек, который сидел, покуривая трубку, у огня и был, как и Адамс, путешественником. – Я, подобно вам, нередко удивлялся, когда видел, какую ценность повсеместно полагают люди в богатстве, – хотя опыт каждого дня показывает нам, сколь невелика его власть, ибо что воистину желанное может оно нам доставить? Может ли оно дать красоту безобразному, силу слабому или здоровье немощному? Если бы могло, мы бы не видели, конечно, так много неблагообразных лиц на пышных сборищах и не изнывало бы такое множество хворых и слабых в каретах
