принятии его другим, – хотя в действительности каждому очень хотелось проглотить его самому. Но не заключай отсюда, что и этот спор пришел бы к быстрому разрешению, ибо здесь обе стороны настаивали искренне, и очень возможно, что они и по сей день стояли бы так и спорили во дворе гостиницы, если бы добрый Питер Паунс не примирил их: убедившись, что у него не остается надежды на благосклонность Фанни, которая давно дразнила его аппетит, и желая иметь около себя кого-нибудь, пред кем он мог похвалиться своим величием, он сказал пастору, что подвезет его до дому в своей коляске. Это одолжение было принято Адамсом с бесчисленными поклонами и изъявлениями признательности, хотя впоследствии он и говорил, что сел в коляску «больше для того, чтоб не было обиды, чем из желания ехать в ней, так как в душе предпочитает пешую ходьбу даже езде в экипаже». Вопрос, таким образом, разрешился, коляска с Адамсом и Паунсом тронулась, а Фанни уже уселась на подушку двойного седла, данного Джозефу на подержание хозяином гостиницы, и ухватилась за кушак, которым ее возлюбленный нарочно для того опоясался, но умное животное, подумав, что двое – чет, а трое – нечет, что там, где двое, – третий лишний и так далее, нашло свою двойную ношу весьма неудобной и, перебирая задними ногами, как передними, стало двигаться не вперед, а в прямо противоположном направлении. Даже и Джозеф, при всем своем искусстве наездника, не мог убедить лошадку пойти, как надо: не питая никакого почтения к прелестной части тела прелестнейшей девушки, сидевшей у нее на крупе, она выкидывала такие штуки, что, не подоспей на помощь один из слуг, Фанни, попросту говоря, шлепнулась бы наземь. Затруднение было быстро разрешено посредством обмена коней; и когда Фанни снова посадили в седло с подушкой, водруженное на более благонравное и лучше откормленное животное, лошадь пастора, найдя, что с четом и нечетом все теперь в порядке, согласилась двинуться вперед; и вся процессия потянулась в Буби-холл, куда и прибыла через несколько часов спустя, причем дорогой не произошло ничего примечательного, если не считать любопытного диалога между пастором и управляющим, который, говоря языком одного небезызвестного апологета, образца для всех биографов, «дожидается читателя в следующей главе». [214]
Глава XIII
Любопытный диалог, имевший место между мистером Авраамом Адамсом и мистером Питером Паунсом и более достойный прочтения, чем все труды Колли Сиббера и многих других
Вскоре после того как коляска тронулась в путь, мистер Адамс заметил, что погода стоит прекрасная.
– Да,. и местность тоже прекрасная, – ответил Паунс.
– Я думал бы так же, – возразил Адамс, – не приведись мне недавно в моем путешествии пересечь холмы, где виды, по-моему, превосходят красотою и этот и всякий другой на свете.
– Виды – вздор, – ответил Паунс, – здесь один акр земли стоит десяти тамошних; и спросить меня, так мне не доставляют удовольствия виды ни на какую землю, кроме как вид на мою собственную.
– Сэр, – сказал Адамс, – вы можете ублажать себя не одним прекрасным видом этого рода.
– Да, слава богу, у меня кое-что имеется, – ответил тот, – и я довольствуюсь этим и не завидую никому; я кое-что имею, мистер Адамс, и от своего имени я делаю столько добра, сколько могу.
Адамс ответил, что богатство без милосердия ничего не стоит: оно только тем приносит добро, кто делает добро другим.
– У нас с вами, – сказал Питер, – разные понятия о милосердии. Признаться, в том смысле, как оно обычно употребляется, я это слово недолюбливаю; по-моему, милосердие нам, джентльменам, не к лицу: это чисто пасторское свойство, хотя я не стану утверждать, что и пасторы-то всегда обладают им.
– Сэр, – сказал Адамс, – я определяю милосердие как великодушную наклонность давать облегчение страждущим.
– Такое определение, – ответил Питер, – мне, пожалуй, по вкусу: милосердие, как вы сказали, наклонность, да… и состоит не столько в деяниях, как в наклонности к ним. Но, увы, мистер Адамс, кого разуметь под страждущими? Поверьте мне, люди страдают по большей части от воображаемых горестей; и, давая им облегчение, мы иной раз проявляем больше глупости, чем доброты.
– Но подумайте, сэр, – возразил Адамс, – ведь голод и жажду, холод и наготу и другие горести, гнетущие бедняков, никак нельзя назвать воображаемым злом.
– Как может кто-нибудь жаловаться на голод, – молвил Питер, – в стране, где чуть ли не в каждом поле можно набрать такой превосходной зелени на салат? Или о жажде, где каждая речка и ручеек доставляют такое сладостное питье? А что до холода и наготы, то это зло порождается роскошью и обычаем. Человек по природе своей не более нуждается в одежде, чем лошадь или другое животное, и есть целые народы, обходящиеся без одежды; но это все, пожалуй, такие вещи, которые вам, не знающему света…
– Извините меня, сэр, – перебил Адамс, – я читал о гимнософистах. [215]
– Чума на них, на ваших гиблососвистов, – вскричал Питер, – самая большая ошибка в нашей конституции – это попечение о бедных, не считая, пожалуй, попечения кое о ком еще. Сэр, я с каждого своего владения выплачиваю на бедных почти столько же, сколько взимается с меня земельного налога; и, уверяю вас, я чаю сам в конце концов попасть в иждивенцы своего прихода.
Адамс на это лишь недоверчиво улыбнулся, а Питер продолжал так:
– Сдается мне, мистер Адамс, вы из тех, кто думает, будто у меня уймища денег; многие, сдается мне, воображают, что у меня не только что набиты карманы, а и вся одежда подбита кредитными билетами; но, уверяю вас, вы все ошибаетесь: я не тот человек, за какого меня принимают. Если я свожу концы с концами, так и на том спасибо. Я понес большие убытки на покупках. Слишком неосмотрительно раздавал деньги. Сказать по правде, я боюсь, что мой наследник найдет дела мои в худшем состоянии, чем о них говорит молва. Да, да, ради него мне бы следовало побольше любить деньги и поменьше землю. Ну, скажите на милость, любезный мой сосед, откуда бы взяться у меня такому богатству, какое мне так щедро приписывает свет? Как бы я мог, не воруя, приобрести такие сокровища?
– В самом деле, – говорит Адамс, – я был всегда того же мнения: я, как и вы, дивился, откуда берется у людей эта уверенность, когда они утверждают о вас такие вещи, которые мне представляются просто невозможными, потому что, как вы знаете, сэр, и как я часто слышал от вас же, вы сами приобрели свое состояние; но можно ли поверить, что вы за вашу короткую жизнь накопили такую кучу богатств, какую числит за вами молва? Вот ежели бы вы унаследовали земли, как сэр Томас Буби, – земли, переходившие в вашем роду из поколения в поколение, от отца к сыну, – вот тогда бы люди еще могли утверждать это с большим основанием.
– Ну, а во сколько же ценят мое состояние? – воскликнул Питер с лукавой усмешкой.
