— Видишь ли… — начинаю я.
И обрываю себя. Не буду я ничего ей объяснять. Она и так все знает. И про мою квартиру на другом конце города. И про то, что не хочу я туда, в этот замусоренный склеп, а хочу к ней, в тепло и негу. И что ее это ни к чему не обязывает, и если она не одна в этот поздний час, то в полном своем женском праве выставить меня к чертовой матери обратно в ночной Гигаполис.
Однако не похоже, что Лариска сейчас меня выставит.
— Фимка приехал, — говорит она и улыбается чуть растерянно.
— И слава Богу, — произношу я с облегчением.
— Так я пойду на кухню.
— Постой, а выпить у тебя есть?
— Фимка привез.
Избавляюсь от мокрого плаща, переобуваюсь в самые просторные тапочки — а у Лариски таких в изобилии — и прохожу в комнату.
— Серый, — потрясенно бормочет Фимка Бергель.
И, не издавая более ни звука, лезет целоваться. За минувший год он еще сильнее ссутулился и облысел. А гигантский его нос, который, по его же собственному признанию, «на двоих рос, одному достался», стал еще краснее.
Некоторое время мы стоим, сжимая друг друга в объятиях. Фимка хлюпает вышеописанным носом. Я мужественно смаргиваю набегающую на глаза влагу.
— Я по тебе скучал, — искренне говорю я, когда он сползает с меня обратно в кресло и достает просторный носовой платок.
— Серега, знаешь, чего я больше всего боюсь, когда думаю о тебе? — спрашивает он, обстоятельно сморкаясь.
— Что ты приедешь, а я сделался юдофобом?
— Нет. Что я приеду, а тебя убили.
— Чем всегда ты был любезен народу, так это умением говорить приятные вещи.
— Ты не бойся… Все знают, я приношу удачу и счастье. Я ведь как талисман.
— По тебе не скажешь, что ты чересчур счастлив.
— Приносить счастье и иметь счастье — две большие разницы. И потом, почему ты решил, что я несчастлив?
— Много мотаешься по свету.
— Тут уж ничего не поделать. Может быть, я никакой не это самое, а цыган?
Между трепом мы успеваем налить и выпить. Бутылка огромная, литра на полтора, черная с позолотой и вся в медалях, как собака. То, что внутри, по цвету и консистенции напоминает кофе, а по вкусу- слегка облагороженный самогон.
— Должен тебя успокоить: я комиссар криминальной службы, а комиссаров в наше время убивают чрезвычайно редко. Лишь в случае крайней необходимости.
— Приеду домой, всем расскажу, что квасил с настоящим комиссаром.
— А что, у вас комиссары называются иначе?
— А хрен их знает, как оно
— Вы, говорят, СПИД победили.
— Ага. С этим у нас полный порядок. На улицах Тель-Авива можешь брать и валить любую на выбор. Лишь бы хасиды не привязались… И самое замечательное, что все понимают по-русски.
— Зачем же ты с ними по-русски? Тебе положено на иврите.
— Да не могу я его выучить, этот хренов иврит. Филолог, а не могу. Ты не веришь, а я русский филолог. И кириллица мне милее, чем все эти нелепые закорючки, специально придуманные, чтобы заморочить голову юдофобам и славянофилам. Хотя, справедливости ради, замечу, что кириллица — тоже та еще идеологическая диверсия панславизма. В то время как все прогрессивное человечество, включая молдаван и азербайджанцев, давно уже перешло на латиницу…
— Допустим, перешло оно на «хирагана». Мы недавно получили относительно новый японский комп. Он, животное, тужится, работает, прикидывается европейцем, а нет-нет, да и собьется на родной язык.
— Это кто здесь европейцы? Вы, что ли, русские?! — вскидывается Фимка. — Тоже мне… Спору нет, до Рюрика, может, и были. А после — чего только в вас не намешали! Нет, братцы, воля ваша, а вы да татары — один медиальный этнос.
— Татары так не считают.
— Ну и дураки, что не считают. Послушали бы умных евреев, жили бы припеваючи…
Когда появляется Лариска, катя на сервировочном столике просторный поднос с пирогом и какие-то салаты, мы уже достаточно расслаблены и с трудом контролируем лексику и жестикуляцию.
— Лариса! — взыскующим голосом возглашает Фимка. — Я тут одному комиссару уже говорил… А знаешь, чего я больше всего боюсь, когда думаю о тебе?
— Что я выйду замуж, — усмехается она.
— Верно! — поражается Фимка. — Потому что твой муж не обязательно может оказаться толерантен ко мне. И будет меня бить и выставлять на лестницу. И мне не к кому будет приехать в этот паршивый город.
— Можешь приехать, например, ко мне, — замечаю я.
— Ты далеко живешь. И ты не так меня любишь, как Лариска… Лариса! — снова произносит он. — А почему ты меня любишь?
— Я всех люблю. У меня профессия такая.
— Неправда! Это шлюхи обязаны любить всех, им за это платят! А ты — медик. Или ты сейчас кто?
— Среди медиков тоже встречаются шлюхи, — заявляет Лариска, закуривая.
— Это верно. Говно — субстанция универсальная…
— Еще раз выразишься в общественном месте!. — грожу я.
— А что я такого сказал?! — обижается Фимка. — Ах, про говно… Ну, так это не общественное место! Это приватная собственность! А я вообще иностранный подданный. Тебе что, не хватает в жизни дипломатических конфликтов?
— Ты не подданный, — говорит Лариска. — А поддатый.
— Идет коза рогатая, идет коза поддатая… — бормочет Фимка. — Вру я все. А вы сидите, уши развесили! Ну какой я иностранец? Свой я, русский. Я, может быть, русее вас обоих вместе взятых. Чем заняты русские во всем мире? Киряют, чем же еще… Ну, волос у меня черный. Был… Ну, лысина подозрительная. Опять же — фамилия. Но при чем здесь генотип?! Не могу я мыслить на другом языке, хоть убейте вы меня! И не хочу я там жить, плакаться у Стены Плача. Хотя там и хорошо…
— А что. Стена Плача еще стоит? — спрашиваю я, чтобы сменить тему.
— Стоит. Хотя от нее уже сущая ерунда осталась. Столько народу, столько слез… Лариса!
— Аиньки!
— Можно я у тебя поживу?
— Можно.
— Сколько смогу, а? Я недолго смогу, не беспокойся. Я ведь не такой выносливый, как вы.
— Просто тебе есть куда отступить, — вставляю я. — Вот если бы где-нибудь, пускай даже на Аравийском полуострове, существовало мононациональное русское государство — вы бы меня с собаками в этом городе не сыскали.
— Комиссар, ты темен и глуп! Говорят же тебе: нет такой нации — русские! Есть этнос. И включает он, помимо татар и коми, еще и литовцев, хотя им это чрезвычайно не хочется признавать. И евреев, хотя это неприятно уже всем остальным… А если ты сорвешься и удерешь из этого города, скажем, в Штаты, то выродишься и вскорости подохнешь. Потому что нельзя отрываться от этноса.
— Клетки человеческого организма можно перемещать в иную питательную среду, — говорит Лариска. — И достаточно долго поддерживать их существование. Они прекрасно размножаются и даже регенерируют. Мы, например, умеем выращивать трансплантаты некоторых органов.
