– А что, если я подарю тебе только сухие цветочные лепестки?
– Нет.
– Я не думаю, что существуют подобные Шалтаи-Болтаи.
– О, в самом деле, Джереми? А я-то думала, что их можно купить в любом супермаркете, – язвительно замечает она. – Я не хочу того, что уже
Я щурюсь, ослепленный сверканием ткани.
– Оно красивое, – говорю я. – Ты выглядишь, как королева.
– Ты глуп! Я не королева, я принцесса. Королевы старые и толстые. Итак, ты подаришь мне этих Шалтай-Болтаев? Я люблю то, что сделано на заказ. Ведь оно никогда не существовало прежде.
– Они будут слишком дорогими.
– Мне жаль тебя, Джереми. Ты маленький. Ты – маленькое ничтожество.
У меня просто волосы дыбом встают. Она подцепляет свои юбки, хватает попугая, как плюшевого медвежонка, и с величественным видом шествует в свою комнату, захлопнув за собой дверь.
Я собираюсь на нее нажаловаться. Отправляюсь на кухню. Генриетта сидит у стола, на котором лежит большая розовая рыба с голубыми глазами и зелеными плавниками. Марципановая рыба. Самый большой марципан, какой мне приходилось видеть. У нее поразительное сходство с Шалтаем-Болтаем с сапфировыми ямочками. Сходство в менталитете и в округлости.
Правый плавник рыбы наполовину съеден. Генриетта отщипывает еще кусочек. Я так горю желанием наябедничать, что не обращаю внимания на ее мрачный вид.
– Итак,
– По правде говоря, да. – Она продолжает есть плавник.
На какое-то мгновение мне хочется отломать весь хвост, но я сдерживаюсь, поскольку я не из тех, кто от злости совершает неконтролируемые, дикие поступки. Все, на что меня хватает – это съесть кусок плавника без разрешения.
– Почему вы купили Саре попугая за десять тысяч долларов и платье, сшитое на заказ? – осведомляюсь я.
– Чтобы сделать ее счастливой.
– Вы ее портите. Она ведет себя, как испорченная девчонка, мягко говоря.
– Но она счастлива?
– О да, она счастлива, но она злобная.
Генриетта отламывает кусок от плавника и бормочет:
– До тех пор, пока она счастлива…
– Да, но дальше она потребует у вас платье цвета луны, как в ее фильме «Ослиная шкура», и что вы тогда будете делать? Если вы ей его не подарите, она вас возненавидит.
– Она уже попросила его у меня. И я подарила. Она предпочитает то, которое цвета солнца.
Я отламываю маленький кусочек от хвоста и сердито жую, глядя ей в лицо. И вдруг мне становится грустно оттого, что я испортил неначатую часть ее рыбы, сделанной на заказ.
– Простите, – говорю я. – Но вы же не можете продолжать покупать ей все, чего она просит. И вдруг я замечаю, что по лицу Генриетты текут слезы.
– Что случилось? – спрашиваю я, садясь рядом с ней и обнимая ее за плечи.
– Сара умирает, – отвечает она, вперив взгляд в марципановую рыбу.
– Что?
– Доктор говорит, что у нее опухоль мозга.
– Нет.
Она кивает рыбе. Я хочу, чтобы она взглянула на меня.
– У нее головные боли, – продолжает Генриетта, – и тошнота. Он сделал тесты.
– Вы в этом уверены? Вы проконсультировались с другим специалистом?
Она кивает рыбе. Пока Генриетта вот так пристально смотрит на эту рыбу, мне трудно поверить, что она произносит свои слова в здравом уме.
– Существует же лечение, – говорю я.
Она качает головой и сообщает рыбе:
– Болезнь слишком запущена. Ее нельзя вылечить. У Сары осталось всего несколько недель или месяцев.
– О господи!
Мы молча сидим, и оба безучастным взглядом смотрим на рыбу.
– Она знает? – спрашиваю я наконец.
– Нет.
В дверях кухни какое-то движение. Мы смотрим туда. На пороге стоит Сара.
Какой-то тоненький голосок у меня в голове произносит: «Теперь
Мы смотрим на нее в оцепенении, ожидая, чтобы она заговорила. Мы не знаем, слышала ли она наш разговор. Но вскоре по выражению ее лица понимаем, что слышала.
– Это правда? – спрашивает она.
«Что правда?» – хочется мне спросить в ответ, но я молчу.
Генриетта не в силах отвечать, и это само по себе является ответом для Сары, которая поворачивается и уходит в гостиную. Генриетта бросается за ней. Я следую за ними. Мать и дочь обнимают друг друга, рыдая.
В ту ночь я рассказываю Лоре известие о Саре и плачу. Первая ее реакция – непонимание. Потом она тоже начинает плакать и пытается меня утешить.
На следующий день Генриетта просит меня прийти, пока Сара в школе, чтобы мы могли поговорить наедине. Мы сидим на кушетке.
Она говорит:
– Когда доктор сообщил мне плохие новости, я записала их на магнитофон.
– Зачем?
– Я лучше справляюсь с плохими новостями, если они в моем распоряжении и я могу прослушивать их, когда захочу. Тогда я чувствую, что могу что-то изменить, хотя и знаю, что это не так. – Она вынимает маленький магнитофон. – Если когда-нибудь вам придется сообщить мне плохие новости, пожалуйста, предупредите меня заранее, чтобы я смогла их записать.
Она включает магнитофон, и оттуда доносится голос доктора.
– В течение двух следующих недель ее головная боль станет гораздо сильнее и будет постоянной, а не в виде приступов, как сейчас. Я даже не могу описать, насколько мучительной станет боль.
– О, нет, – выдыхает Генриетта в магнитофоне.
– Да.
Он ждет, чтобы она спросила: «Что это?» Пауза.
– Что это? – спрашивает леди Генриетта.
– Этот вторичный симптом называют симптомом счастья. Он встречается довольно редко, но порой возникает при опухоли головного мозга – в таких случаях, как у Сары.
– Что такое симптом счастья?
– Он соответствует своему названию. В течение следующих двух недель ее опухоль будет расти, задевая ту часть мозга, которая вызовет мучительную боль, но она также заденет тот участок, который вызывает небывалое счастье. Чем сильнее становится боль – а я вас уверяю, что она будет возрастать с каждым днем, – тем сильнее становится ощущение счастья.
– Как же это возможно?
– Боль и счастье, точно так же, как удовольствие и несчастье, вполне могут сосуществовать. Заметьте, что я не сказал «боль и удовольствие», которые образуют совсем другое сочетание: боль обычно убивает
