А разбираются ли в этом чернявые цыганята, толпящиеся в тесноте зала ожидания? Николаю стало душно, он съежился, пригнулся, посунувшись ближе к скамейке, наклонил голову, как тогда в первом классе деревенской школы, когда слух его вдруг резанула, и взорвалась, как бомба, страшная в своей правоте и бесстыдстве фраза: «У-у, гаденыш, сын дезертирский!..»
Кто же тогда с бездумной злостью произнес непроизносимые свинцово-тяжелые слова? Не Толька же Варламов и не Витька Витушкин, и не Тулай Рахимов, и не Роберт Ремеев, и не Зойка Иванова, и не Илюшка Красавин?.. Так кто же, кто? Он не знает сейчас, как не знал и тогда, ибо ему показалось, что фразу эту выдохнул едино весь класс.
Невидимая струйка памяти тянулась, крутилась, вертелась за его спиной и доползла все-таки через все трудности послевоенных лет сюда, до маленького станционного вокзальчика, и никто, кроме него самого, не видит ее, эту струйку, ни цыгане, ни дежурный милиционер, ни случайный вокзальный народ. Один он видит ее, не в силах порвать, справиться с нею. Она, как живая, тянется издалека. Не навечно ли?
Николай сидел в зале. Цыганская ребятня постепенно потеряла, к нему всякий интерес, отступила от него, заметив глубокую тоску в белесо-серых глазах. Он сидел и думал, мрачный, непонятный дяденька, которого и дикой пляской на животе не прошибить.
Жить, жить... Плохо жить, грязно жить — но лишь бы жить... Что за гнусная дурь! Ужель есть еще люди на земле с таким укладом души и разума?
«Умирать так с музыкой! И точка в конце, точка — значит, сказано все!» — говорил прораб. И вот он умер, лежит в земле. Он хорошо прошел дорогу: воевал, строил, растил детей, учил молодых летать высоко. У них нет втоптанного в грязь детства, как у Кольки, нет и не будет!
Жить грязно и подло, можно ли? Нет, жизнь человека должна быть и в тяготах прекрасной, разумно подчиненной высокому. Иначе человек теряет свое предназначение, свой неповторимый облик. Страдать и радоваться, мучиться и биться, печалиться и смеяться ради святого и светлого — вот жизнь. Но не ползать на коленях ради лакомого куска, не пресмыкаться ради сладкого глотка, не предавать и не продавать ради щепотки соли, не лгать душою ради теплой крыши над головой.
Познав страдание, не пожелаешь его другим.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Нефтехимический комбинат, переименованный недавно в объединение, как гигантский спрут, железными щупальцами труб, заводов, стальных установок подмял под себя огромную территорию некогда колхозных земель.
Народ в городе и сам рабочий люд не успели еще привыкнуть к новому названию предприятия и потому по-прежнему величали его комбинатом. Собой он объединял бесчисленное множество цехов, заводов и фабрик, выпускающих всевозможную продукцию.
Цех, где работал Николай Локтев, — это скорее самостоятельный завод в заводе, чем обыкновенный по нынешним понятиям цех. Новейшее оборудование его несколько лет назад закупили за границей, привезли, смонтировали под бдительным наблюдением заграничных спецов. Он стал выпускать необходимейшую подкормку для истощенных временем посевных земель — азотные удобрения, в основном карбамид и мочевину.
В цехе все с ног сбились, искали Николая. Куда он запропастился, никто не знал. То безвылазно сидел здесь целиком весь последний месяц и вдруг как в воду канул. Еще чуть свет, ранним утром в цех забежал секретарь парткома комбината Нургали Гаязович Зарипов и сразу к начальнику:
— Израель Львович, — прямо с порога кабинета спросил он, — как вы, готовы к пуску установки?
— Уже давно, — спокойно ответил начальник цеха. — Опрессовку провели нормально, так что и пуск будет нормальным.
— Завидую вашему спокойствию, Израель Львович, — озабоченно заметил Зарипов. — Я весь напружинен. Вчера из Москвы, из министерства, комиссия приехала. В горкоме они заявили, что сами проверят и проанализируют пуск новой линии.
— Для меня так пусть сам Христос пожалует, все одно придраться не к чему! Винтик — к винтику, шуруп — к шурупу, — в невозмутимом спокойствии отозвался начальник цеха. — В последний месяц Локтев не вылезал отсюда, ну и мне с ним досталось на орехи...
— Но ведь Локтева, говорят, нет в цехе? — нервничал секретарь парткома.
— Ну и что такого, — спокойно парировал начальник. — Свою главную задачу он выполнил — теперь дело за нами.
Только с виду спокоен Израель Львович Ясман, на душе у него творилось другое, внутренне он тоже обеспокоен. Пустить установку, конечно же, можно, волнение его не от того, что новая линия, забирающая азот непосредственно из воздуха, забарахлит или не оправдает себя: опрессовка ее прошла отлично и пугаться каких-либо чрезвычайностей не было причин. Волновался он чисто с точки зрения человеческой этики: заглавного автора изобретения — Николая Локтева — нет до сих пор в цехе в такой ликовальный для него день.
Вскоре позвонили от генерального директора, сообщили в цех, что московская комиссия и люди из горкома партий прибыли, скоро пожалуют на территорию пуска.
А Николая нет как нет, и никто не знает, где бы он мог быть. Посылали домой шофера. Сказали, что умер сосед и он, должно быть, занят похоронными делами. И на кладбище слетал шофер — похороны закончились, все разошлись. Так и вернулся ни с чем посыльный шофер.
Время шло. Хорошо, что представительная комиссия задерживалась. Ясман позвонил генеральному и выяснил причину задержки: оказалось, нет первого секретаря горкома, который настоятельно просил подождать его, хотел сам поприсутствовать на пуске нашумевшей линии.
Ожидающие в цехе люди твердили одно, что пускать установку и линию без Николая Локтева немыслимо. Прибежал вызванный сюда запыхавшийся главный технолог комбината Виктор Рабзин. Парторг сразу к нему:
— Неужели и вы будете твердить то же самое, что и все?
— А что твердят все? — спросил Виктор.
— Говорят, что линию без Локтева пускать нельзя. Что она, в тар-тарары взлетит, что ли, без него? Что он, Локтев, пуп земли какой-то? Или один вел всю реконструкцию?
— Один, конечно, не один, — успокаивал разгоряченного парторга технолог. — Все причастны к реконструкции...
— Тогда что же удерживает вас и начальника цеха тоже? — сузил щелочки глаз Нургали Гаязович.
— Винтик к винтику, шуруп к шурупу, — улыбнулся Ясман. — Мы готовы принять любую комиссию, но... — и он ожидающе посмотрел на Рабзина, который тоже входил в широкий круг авторов изобретения, подготовленного к пуску.
— Опрессовка прошла нормально, — пояснял Виктор. — Акты приняты, утверждены во всех инстанциях вплоть до пожарной службы...
Он говорил сейчас одно, а думы его витали вокруг другого. Дело в том, что линия и сама установка монтировались чуть ли не заново. Весной, когда после двухлетних проволочек и борьбы предложение Локтева, наконец, утвердили и даже признали изобретением, надо было останавливать все предприятие, к делу вплотную подключился главный технолог — Рабзин. Они вдвоем предложили оригинальное решение, не останавливая выпуск основной продукции на старых мощностях, монтировать новую линию по новой схеме.
— Тем лучше для всех нас, коль все готово к пуску, — вновь заговорил секретарь парткома. — И нет никакой необходимости ждать кого-то. Не возьму в толк, зачем сваливать, когда трудно и невтерпеж, на стрелочника?
Израель Львович вспылил:
— Николай Локтев. отнюдь не стрелочник, он такой же автор изобретения, как все мы, если не более того. К тому же работает в цехе с самых первых дней пуска, потому и оборудование знает как пять пальцев, до гайки, до винтика.
