самые жестокие упреки. — Мне надо позвать не доктора… мне надо… акушерку, — наконец выговорила Леля, сама изумившись своей смелости.
— Что? Да ты насмехаешься надо мною, что ли — заревел капитан.
— Нет, папа, — сказала Леля, вдруг опускаясь перед отцом на колени. Делайте со мною что хотите, я не могу более скрывать… Все равно… Я скажу вам всю правду… Я больна… У меня будет скоро ребенок… Вы, вероятно, сами догадались от кого.
В первый раз капитан понял все. Он побагровел.
— Встань… Вон, вон из моего дома, негодная тварь! Ты опозорила и себя, и меня! Прочь с моих глаз! Иди… иди к твоему любовнику! Ты мне более не дочь…
Капитан выбежал из комнаты, схватившись обеими руками за свою седую голову.
Леля поспешно надела теплый бурнус, завязала в узел некоторые необходимые вещи. Простая мысль мелькнула у нее в уме. Она зашла на кухню, где Мавра усердно мешала тесто, готовя ее любимый пирог.
— Мавра, ты не знаешь, где живет акушерка Ирина, забыла, как ее по отечеству… Знаю, что где-то на Корабельной.
— Как не знать, барышня… Ее домишко-то вчера разбило и зажгло бомбой, сгорел как есть дотла… Теперь живет на фатере у моей знакомой старухи безногой Фоминишны…
— Ах, это у той, что разбита параличом? Она, кажется, тетка нашего Ивана.
— Тетка, родная тетка. Отца его, значит, сестра родная. Так вот, у Фоминишны.
— Как же туда пройти?
Мавра объяснила, прибавив барышне, что ходить туда надо осторожно, когда стреляют, так как в тех местах многие матросские дома насквозь изрешетило ядрами.
Пальбы не было слышно, и Леля, мало, впрочем, думавшая об этом обстоятельстве, отправилась куда ей было указано, сказав Мавре, что к обеду едва ли вернется домой. Узелок она захватила с собою и перед уходом написала отцу записку, которую передала Мавре.
VI
Зима с 1854-го на 1855 год была для Севастополя необычайно сурова. Перед новым годом были порядочные морозы.
Но иногда южная природа брала свое, и вдруг наступали теплые, почти весенние дни.
В один из таких ясных дней к Северному укреплению приближался вновь прибывший с Бельбекских высот полк, назначенный на смену другому полку, стоявшему на знаменитом четвертом бастионе и потерпевшему громадную убыль в людях.
Полк медленно двигался по грязной дороге. Уже смеркалось, когда показались причудливые гребни севастопольских холмов, убеленные дымом выстрелов. Все ярче блистали огненные языки орудий и красивые линии, означавшие полет бомб. Перестрелка была довольно сильная.
В полутьме полк вступил в Северное укрепление, среди которого был заметен длинный, освещенный огнями, парусинный шатер. Оттуда гремел хор песенников-моряков.
Солдаты, составив ружья в козлы и сбросив ранцы, разбежались в разные стороны.
Большинство офицеров, несмотря на усталость, высыпали на валы укрепления. Бомбы то и дело бороздили темно-синее небо, и казалось, что по небу беспрестанно проносились падающие звезды.
Шатер, который, как оказалось, принадлежал маркитанту, носил громкое название: 'Одесская гостиница'.
Полковой адъютант, тот самый офицер Дашков, который проиграл в Симферополе присланные ему тетушкой четыре тысячи, один из первых вошел в шатер. На полу, у самой парусинной стенки, стояли бочонки с вином, маслом, икрой и селедками, на них банки с огурцами и грибами, на прилавке стояли громадные ящики с конфектами, сигарами и сухарями, под потолком качалась на веревках сушеная рыба, висели колбасы и харьковские крендели.
Хозяин палатки, известный всему Севастополю военный маркитант, в шинели, крест-накрест подпоясанной шарфом, и в теплом ватном картузе, с толстой кожаной сумкой, перекинутой через плечо, подошел к адъютанту, тотчас сообразив, что это выгодный посетитель, и предложил сигар и чаю.
— Чай у меня настоящий московский-с! — сказал он с плутоватой самодовольной улыбкой.
— Ну, давайте, что ли, московского чаю, — сказал Дашков, подходя к задней стенке палатки, где стояли два небольших столика — по обе стороны корзины, в которой виднелись куры.
За одним из столиков сидел артиллерист и уже пил чай.
— И сигар десяток, если не слишком воняют, — сказал Дашков.
— Что вы, помилуйте-с! — обиделся маркитант. — Самый тонкий аромат-с! У Томаса и у Шнейдера таких не найдете-с.
Расторопный приказчик живо принес сигары. Дашков сел за столик против артиллериста и, всмотревшись в его лицо, вдруг вскрикнул:
— Граф Татищев! Какими судьбами? Неужели вы здесь, в Севастополе?
— Я здесь с начала осады. А вы как сюда попали? Я был уверен, что вы на Кавказе.
— Переведен сюда, и теперь полковым адъютантом… А интересно у вас тут, в Севастополе… Что, чай скоро будет? — спросил он сновавшего по палатке приказчика.
— Сию минуту-с.
— Чай здесь очень порядочный, — заметил Татищев. — Вода лучшая в городе. С тех пор как неприятель отвел воду, у нас в Севастополе довольствуются колодцами, а здесь берут из Голландии: солдаты носят бочонками, за что маркитант им дает по чарке водки.
— Ну как живется вам здесь?
— Скука смертная, — ответил, зевнув, граф. — Я служу на самом скучном месте, в Николаевской батарее. Только и бывает развлечение, когда пойдешь на бастионы или отпросишься в охотники… Несносная казарменная жизнь… Все, что пишут в газетах о прелестях нашей жизни, — сущий вздор. Иногда такая находит апатия, что, если бы я был англичанином, я бы давно застрелился… Вот им весело, — сказал граф, указав на группу матросов, стоявших в другом конце палатки, которые, не стесняясь присутствием офицеров, снова хором грянули разухабистую матросскую песню. Солдаты подходили к матросам, расспрашивая их о Севастополе. Те принимали их радушно, по-флотски, объясняли им, куда идти, и по- своему разговаривали об осаде.
— А я, граф, сказать правду, приехал сюда, чтобы избавиться, от скуки… Хочется сильных ощущений, — сказал Дашков. — Надоела вся эта жизненная мелочь и пошлость… Неужели же и здесь можно скучать?..
— Да вот увидите… Ко всему привыкаешь, все приедается… На первых порах, может быть, здешняя жизнь покажется вам очень веселою и своеобразною. Впрочем, я говорю так оттого, что имел несчастье быть здесь слишком долго. Для вас Севастополь, конечно, будет иметь прелесть новизны… Для меня сегодня была развлечением поездка в лагерь, куда меня послали с поручением к светлейшему. Севастополь мне положительно опротивел… Главное, досадно, что тянется одна и та же история. Хотя бы новая бомбардировка, я уже не говорю о штурме, которого все мы дожидаемся… Да вот завтра предстоит маленькое развлечение: командир Константиновской батареи, отличный музыкант, вздумал устроить музыкальный вечер; я в числе приглашенных. Будут и дамы.
— Как, неужели у вас в Севастополе есть еще дамы?
— Есть, и даже очень хорошенькие, и не только дамы, но и девицы… Если у вас есть время и охота, можете поволочиться, а мне, признаться, и это надоело, — сказал граф. — Однако, знаете ли, к переправе мы уже не поспеем; нам с вами придется отправиться отсюда на станцию и переночевать там.
Татищев с Дашковым, напившись чаю, отправились на станцию, где им пришлось спать на мешках с овсом. До рассвета Дашков проснулся от сильной стрельбы и разбудил графа.
— Что это значит? — спросил он.
— А? — лениво протянул граф. — Что? Стреляют? Да, действительно, слишком рано вздумали. Брр, как холодно!
Погода опять испортилась: шел мелкий дождь. Они встали и вышли за ворота, где уже столпился народ. Солдаты и матросы делали глубокомысленные замечания.
— Ишь ты расходился! То было смолк, а то опять! Давно уж так не палил! — сказал один из
