Алминском бою Квипинского.
— Где находится Жабокритский? — спросил Меншиков у одного из полковых адъютантов.
— На Мекензиевой горе, ваша светлость.
— Передайте генералу Жабокритскому, что Кирьяков не исполнил своего назначения, — сказал князь. — Поэтому пусть рассчитывает лишь на свою бдительность, сохраняя позицию до прибытия к нему на смену князя Петра Дмитриевича Горчакова. По милости этого Кирьякова мы потеряли двенадцать часов и теперь, пожалуй, не успеем появиться у неприятеля во фланге и в тылу!
Отослав адъютанта, Меншиков возвратился домой и застал у себя на столе письмо раненого Жолобова. Жолобов просил выслушать его предсмертную просьбу и прислал князю подарок: свой предсмертный труд — маленький карманный планчик окрестностей Севастополя, нарисованный им еще до Алминского боя.
Князь был растроган и немедленно поехал в госпиталь. Жолобов по-прежнему лежал под одеялом. Смертельная бледность разлилась по лицу его. Завидя князя, старший врач заблаговременно явился в палату. Князь подошел к Жолобову и спросил, о чем он хотел просить его. Жолобов слегка приподнялся, опираясь на локоть.
— Я об одном прошу, ваша светлость, пусть меня вынесут из этой духоты на свежий воздух. Так я умру спокойнее. Я уже просил доктора, да не позволяют… Ведь я хорошо знаю, что у меня антонов огонь… Все равно умру…
— Почему же вы не исполните этой просьбы больного? — строго спросил князь доктора.
— Да я, ваша светлость… Опасность простуды… воздух утром очень свежий… — бормотал доктор.
— Тем лучше, — сказал Меншиков, — это освежит больного.
И он начал что-то доказывать доктору, обильно пересыпая свою речь медицинскими терминами. Доктор постарался изобразить на своем лице почтительное изумление. Фельдшерам было велено осторожно перенести раненого в сад.
Меншиков подошел к открытому окну.
— Я вижу, во двор въезжает какой-то флигель-адъютант, — сказал Меншиков. — Кто бы это был? Терпеть не могу этих петербургских посланцев… Да, кстати, доктор, что Сколков?
— Поправляется, ваша светлость.
Приехавший оказался только что прибывшим из Петербурга флигель-адъютантом Альбединским.
Альбединский сказал князю, что послан государем за известиями, и стал жаловаться на дорогу.
— Все бока растрясло, пока доехал из Симферополя, а тут еще боялся, что не попаду в Севастополь: в Симферополе напугали, говорили, что уже прервано сообщение с Севастополем.
— Удивляюсь, как легко верят всякому вздору, — сказал Меншиков. — Я знаю, что об Алминском сражении государю наговорят самые несообразные вещи. Вас прошу об одном: судите по вашим личным впечатлениям и не слушайте, что бы вам ни говорили. Хотите, пойдем взглянуть на других раненых? — прибавил Меншиков, выходя с Альбединским из палаты, где был Жолобов.
Князь с Альбединским обошел раненых. В одной из палат лежал раненый офицер, как оказалось, Владимирского полка и подле него два солдата того же полка.
— Эти молодцы славно работали штыками, — сказал раненый офицер, указывая на солдат. — Если бы их не подстрелили в ноги, не взять бы англичанам наших двух орудий.
Меншиков знал, что государь строго приказал всем генералам исполнять правило Веллингтона: никогда не оставлять на поле битвы ни одного орудия в руках врагов. Поэтому он сильно поморщился от слов ротного командира, но, желая скрыть от Альбединского свою досаду, притворно выразил удовольствие и поздравил обоих солдат унтер-офицерами. Затем он поспешил опять домой, пообедал и вместе со всей своей свитой отправился в лагерь. Перед отъездом князь призвал своего ординарца — лейтенанта Стеценко и приказал ему ехать к Корнилову на Северную.
— Сообщите адмиралу, что я выезжаю в лагерь, — сказал князь. — Когда стемнеет, мы начнем известное Корнилову движение. Поспешите возвратиться назад. Вы останетесь при мне. Князь Ухтомский[84] и другие, о которых я говорил вам раньше, причислены к штабу Корнилова. Они слишком молоды для того, чтобы их подвергать опасности нашего похода.
Накануне того дня, вечером, Корнилов был в самом мрачном расположении духа. Но он сел писать письмо жене, которой писал ежедневно хоть несколько строк, в виде дневника, отсылая журнал нескольких дней как одно письмо. На этот раз он писал, не зная даже, дойдет ли письмо в Николаев, так как, по слухам, сообщение с Симферополем было уже отрезано. Курьер поехал в Ялту.
Корнилов еще писал письмо, когда в кабинет вошел флаг-офицер Жандр. Видя, что адмирал занят, Жандр хотел уйти, но Корнилов, не отрываясь от письма, сделал ему знак остаться. Окончив и запечатав письмо, Владимир Алексеевич спросил Жандра: знает ли он, что Меншиков оставляет с армией Севастополь?
— Слухи носятся, Владимир Алексеевич, да трудно поверить…
— К сожалению, это истина, — сказал Корнилов. — Князь помешан на диверсиях и фланговых движениях. Под Алмою также без толку двигали войска с запада на восток и обратно, пока наконец неприятель не перешел речку!.. Делать нечего. Мы, моряки, остаемся защищать Севастополь: может быть, устоим против двадесяти языцев… Я вас хорошо знаю и уверен в вас, а потому от вас не стану скрывать трудности нашего положения… Вы знаете, с Северной стороны ретирады[85] нет, все, кто туда попал, ляжем навеки!
Жандр молчал. Корнилов также помолчал немного, быстро зашагал по комнате, потом снова сел и сказал задумчиво, как бы про себя:
— Смерть не страшит меня, а беспокоит одно только: если ранят… не в состоянии будешь защищаться… возьмут в плен!
Он снова зашагал по комнате.
— Владимир Алексеевич, — сказал Жандр после некоторого молчания. Осмелюсь ли я обратиться к вам с великой просьбой…
— Говорите, пожалуйста.
— Позвольте и нам, то есть вашим флаг-офицерам, перебраться с корабля к вам на Северную.
— Меня радуют ваши слова, — сказал Корнилов, — но я бы не хотел, чтобы со мною и вас всех перебили. Лучше вы разделитесь так: один — на телеграфе, один — на корабле, один — при переправе и один — при мне…
— Владимир Алексеевич, это невозможно! Добровольно никто из флаг-офицеров не останется на Южной стороне, когда вы будете на Северной.
— Ну так я отдам приказ, где кому быть, — сказал Корнилов.
На следующий день Стеценко явился к Корнилову от Меншикова с извещением, что князь выступает с армией. Стеценко застал Корнилова близ батареи № 4, в домике Меншикова, где теперь поселился Корнилов.
Корнилов не любил Стеценко, как и всех, кто слишком угождал Меншикову, хотя и ценил способности лейтенанта. Он принял посланного довольно сухо и спросил: едет ли он вместе с армией?
— Разумеется, — ответил Стеценко. — Светлейший велит мне быть неотлучно при нем.
— Передайте князю, что весь Севастополь будет с нетерпением ждать скорейшего возвращения его светлости, — сказал Корнилов. — Время теперь критическое, и без армии здесь сделать ничего нельзя. Да поможет Бог князю побить или хоть потревожить Сент-Арно, но, ради всего святого, пускай князь постарается как можно скорее вернуться в Севастополь. Передайте все это светлейшему!
— Слушаю, — по-армейски отчеканил Стеценко и поспешил к князю.
III
Часу в четвертом пополудни двинулись наши войска с Куликова поля, начав знаменитое фланговое движение, о котором впоследствии так много говорили и у нас, и за границей.
Войска наши шли не по дороге, а несколько левее ее, по каменистому грунту. Всюду виднелся колючий терновый и кизиловый кустарник, потом показался и молодой дубняк.
Войскам было приказано соблюдать тишину, а потому все разговоры, даже между офицерами, шли вполголоса.
