Внизу обнаружилось, что Джозеф пока не возвращался.
— Все ли в порядке в спальне ребеночка, мэм? — спросила прислуга.
— В детской, Нора. Да, благодарю тебя.
Наконец-то прибывший Джозеф не задал ни единого вопроса, заключив, что его предписания в точности выполнены. Он говорил о том, как прошел день, и ни словом не обмолвился об Ангелике, даже не — они тушили газ и поднимались на третий этаж — остановился на втором, чтобы взглянуть на ребенка в новой обстановке. Его холодное торжество не осталось незамеченным.
— Ангелика противилась переменам. — Констанс дозволила себе легкий мятеж.
Он не выказал никакого участия; казалось, его до некоторой степени усладил этот отчет или, по меньшей мере, Констанс, выполнившая его волю вопреки противлению. Любопытно, думала она, существуют ли слова, кои могут сподвигнуть его хотя бы на сострадание, не говоря об отречении от убийственных повелений. Кроме прочего, подлинное удовлетворение ребенка нынешней ночью было, без сомнения, временным, и Констанс размышляла, что за ответ он предложит дочери, когда ее храбрость неизбежно сойдет на нет, и оттого сказала:
— Ангелика рыдала, пока не забылась, настолько ей одиноко.
— Я расположен думать, что она привыкнет, — ответил он. — На деле выбора нет, а когда выбор отсутствует, мы привыкаем. Она постигнет это без труда. Или не без труда. — Он взял жену за руку. У края бороды развеянной тенью пробивались новые баки. Он коснулся губами чела Констанс. Отпустил ее руку, воспрянул к умывальнику и зеркальному стеклу. — Она привыкнет, — повторил он, изучая себя. — Вдобавок ко всему, я дал себе труд подумать о ее образовании.
Казалось, он не довольствуется сегодняшней победой — так дамба, что сдерживала воду годами, дав первую трещину, обвалится минуты спустя.
— Вне сомнения, дело не столь безотлагательно, — сделала попытку Констанс.
— Вне сомнения, я мог бы договорить прежде, чем ты предашься страсти говорить мне поперек.
— Я приношу извинения. — Не сожалея более о лжи, разве только желая, чтобы рыдания дочери причинили ему хоть какую-то боль, она принялась расчесывать волосы.
— Я весьма недостаточно занимал себя вопросом ее обучения. Она достигла возраста, когда формирование разумной индивидуальности не следует оставлять без присмотра.
— Ты полагаешь, мой надзор ей повредил?
— Дорогая, перестань пугаться всякой тени. Девочка нуждается в большем отцовском влиянии. Я разумею, необходимо еще подумать над тем, нанять ли гувернера или ей следует пойти учиться к мистеру Доусону. Я вынесу решение чуть погодя.
— Ты хочешь, чтобы она разлучалась со мной на целые дни? Она слишком юна.
— Не припоминаю, чтобы я открывал прения на сей счет. — Он подошел к ней, взял ее руку. — Возможно, еще настанет день, когда она увидит во мне друга.
«Когда она увидит во мне друга»: знакомая фраза, в таковом виде адресованная продавщице из канцелярской лавки не столь уж много лет назад, пусть Констанс и обладала тогда лицом женщины куда моложе. «Возможно, со временем вы увидите во мне друга», — сказал Джозеф девушке, коей намеревался добиться.
И вот сегодня вечером он вглядывался в Констанс, его желание не сдавало позиций. Сколь поспешно он решился нарушить их давнее соглашение: сегодня же ночью. Пусть этажом ниже рыдает дитя (по сведениям, что имеются у Джозефа), он жадно бросится в атаку, и мысли не допуская о том, чем это грозит Констанс, и само его вожделение выдаст пустоту, заместившую сердечную любовь.
— Я должна проведать Ангелику, — сказала она. Он не отвечал. — Первую ночь в жизни она разлучена со мною. С нами. Она огорчилась. Она будет немного сбита с толку, ты должен быть с ней терпелив.
Он не произносил ни слова; видимо, намерение очаровать ее боролось в нем с раздражением, — но и не порывался ее остановить.
— Ты все понимаешь, — заключила она и выскользнула прочь, когда он отвернулся.
Присев, она наблюдала за спящей Ангеликой. Нет, он не мог вознамериться так скоро и с таким умышлени ем ввергнуть Констанс в пучину опасности. Нет, о роковом небрежении ею невозможно и помыслить. Однако же он потерял интерес к ней весьма давно; столь длительная холодность способна вылиться в равнодушие даже к ее самочувствию.
Констанс возвратилась, когда уверилась в том, что он погрузился в сон. Она безмолвно взирала на него с порога, затем возлегла рядом. Она желала быть и ласковой, и покорной, не разжигая в нем страсти. Она задремала, затем проснулась, очнувшись во мгновение, исторгшись из сна. Четверть четвертого. Она выскользнула из Джозе фовой хватки, с эбенового прикроватного столика взяла свечу и спички, ступила в бессветной ночи на густой багровый ковер.
Ступени каркали под Констанс с таким упорством, что ей с трудом давалось убеждение, будто шум не разбудит Джозефа над и Ангелику под нею. Она возожгла свечу и одолела коридор до Ангеликиных сверхразмерных покоев. Нора спала внизу: этой ночью Ангелика дремала ближе к домашней прислуге, нежели к собственной матери.
Ангелика казалась малюткой в кровати великанши, в облаках простыней. Констанс приблизила свечу к ее округлому личику и черным кудряшкам. Дочь была кошмарно бледна. Констанс дотронулась до высокого лобика, и Ангелика не шевельнулась. Констанс еще приблизила свечу. Девочка не дышала.
Разумеется, дышала. О, неослабные страхи, что родились вместе с нею! Девочка была ясна и здорова. Более не было нужды опасаться за ее здравие. Констанс заслужила прощение за то, что старые привычки терзали ее, однако же истина была очевидна: Ангелика, как прежде говорил о том Джозеф, пышет здоровьем.
«Пышет здоровьем», — заверил он Констанс на отдыхе прошлым летом, принудив Ангелику оставаться по приходу сумерек на воздухе и тыкать палочкой насекомых, пока девочку не свалил недуги местному доктору (вызову коего Джозеф противился) не понадобилось приложить все свои умения, дабы ее спасти, а Джозеф между тем клекотал об издержках и держал себя так, будто находил в происходящем приятность. «Девочка пышет здоровьем», — твердил он Констанс, словно та в приступе слабоумия задала ему некий вопрос.
Свеча взвилась дымной спиралью, пролившийся воск застыл, обратившись в мраморные слезы; Констанс, сидя в голубом кресле, вела наблюдение. Бездонная пропасть сна; таким сном спят котята. О, сколь достойно зависти дозволить дреме убаюкать тебя так сильно, что ты будто приближаешься к иной, мрачной вселенной: взрослые так не дремлют, размышляла Констанс, лишь невинные дети. Ее собственные братья и сестра дозволили себе уснуть сном слишком глубоким.
Ее голова вздрогнула, подалась вперед, и Констанс, моргая, уставилась на огненный конус, что за мгновение до того реял целым дюймом выше. Старинный вздор, «уснули слишком глубоким сном»: это зерно матушка бросила в почву ее разума, когда Констанс была не старше Ангелики, и много лет Констанс в страхе обращалась к этим словам, ужасаясь тьме и сну. Даже теперь, будучи взрослой женщиной и сидя в комнате дочери, на миг она по-детски испугалась; испугалась — и отпустила его, разменяв на вернувшиеся годы. Прошло двадцать или более лет с тех пор, как матушка обнимала ее, орошала ее лицо слезами, сжимала столь яростно, что плечи Констанс пронизывала боль: «Ты не должна заснуть, как заснули они, ты не должна, Конни, не должна оставлять меня». Факты, впрочем, вторгались в ее жизнь, отнюдь не внимая матушкиным наставлениям: Альфред умер от тифа, Джордж и Джейн — от холеры из зараженного колодца.
Мне известно: годы спустя, в период ухаживания, Констанс во время прогулки, кою они растягивали на долгие часы: из города в парк, и в кафе, и снова в парк, — исповедалась воздыхателю в том, что росла сиротой. Ей думалось, что это признание, вернее всего, завершит их взаимное времяпровождение и что судьба фантазий о его любви к ней (сладость коих она потаенно переживала даже в одиночестве) предрешена. Все же Констанс длила повествование, словно оправдывая перед судьей-вешателем подмоченную репутацию. Она поведала Джозефу о братьях и сестрах и, описывая смерть за смертью, сказала:
— Они уснули слишком глубоким сном. Так обычно говорила мне матушка.
