зала. Старший не оглядывается, только вскидывает и роняет руки в жесте усталого отвращения, тем временем беспризорный официант в два стакана льет воду через край, а к двум не притрагивается вовсе.
— Быть в «Сент Лайош». Все может быть прекрасным в десять лет, потому что все ново. Ты не ищешь лучшего. То, что перед тобой, еще может тебя удивлять. Комната, полная элегантных людей, только восхищает. Ты остро чувствуешь красоту. Она тебя потрясает. Никогда не видел места живее, чем здесь в тот вечер. Понятно, братья старались показать, что они тут завсегдатаи, но я понимал, что они для этого слишком юны. В зале было полно людей, которые жили, как я думал, очень важные жизни. Да,
Огромный зал почти пуст. На десятки разнородных столов, составленных в интимной близости друг к другу, — только несколько рассевшихся подальше компаний: американские бизнесмены, громкие и до смешного счастливые, насмехаются над этим говенным рестораном, который им посоветовал привратник; вернувшиеся эмигранты тихо обалдевают после десяти или сорока лет отсутствия, пытаются разглядеть в том зале что-то из того, что хранят их настойчивые, не вписывающиеся в реальность воспоминания; местные бюрократы ссутулились над теми же блюдами, что они поглощали десятилетиями, привыкшие к обстановке, как к старой обуви; и за одним столом, как слабое и извращенное эхо Хорватовых воспоминаний, семья сосредоточенно и безрадостно отмечает какую-то дату одного из детей. Странный тошнотворный свет сеется из больших пластмассовых кубков космической эпохи шестидесятых, висящих на шнурах в оранжевой виниловой оболочке. Ножи и вилки нержавеющей стали, туго запеленатые в бумажные салфетки, образуют неровную дрожащую пирамиду в пластиковом корытце на сервировочной тележке. Тележку катает туда-сюда по проходам мальчишка, влажной тряпкой водит по пустым столам, оставляя сохнущие V и выбрасывая по несколько ножевых свертков.
— Ооо, а тут была цинковая стойка, во всю длину вон той стены. Бармены были крепкие мужчины, и красивые тоже, они перебрасывали друг другу стаканы и стальные шейкеры. Они вились вокруг друг друга, когда проходили этим узким проходом под окнами А за окном лежал первый в том году снег и горели фонари, так что снег падал, как кусочки серебра на черном и желтом, и казалось, так тихо снаружи, и было так шумно внутри, и так прекрасно, что их разделяло только стекло.
Два неизбежных цыганских музыканта бредут от одного неприветливого стола к другому в жилетках с блестками и облегающих, местами лоснящихся брюках. Один растягивает и по-медвежьи тискает аккордеон, глядя только на свои пальцы или в пол, а второй — скрипач — качается и гримасничает.
— Мистер Прайс, теперь вы смеетесь, когда цыгане играют, и это правильно. Они стали анекдотом для туристов, как такие многие вещи после государственного контроля, немного умерли, немного более потрепанный продукт. Но тогда! Ооо, люди были другие. К живой музыке относились по-другому. У нас не торчали в ушах стереоплейеры целый день, и не было ваших компакт-дисков, чтобы сохранить любую музыку в мировой истории. Когда музыку трудно было найти, она действовала много сильнее. И сами цыгане были люди огня, дикие боги, которые могли тебя очаровать, вскружить голову. Люди бросали музыкантам деньги — не только монеты, а
А в этом окне сейчас они видят на улице своего официанта — тот смеется в компании другого и прикуривает сигарету от окурка предыдущей, не встревоженный никаким ощущением необходимости быть где-то еще. Чуть позже он возвращается и карандашным огрызком в желтых пальцах царапает по полоске розовой бумаги. Ничего не говорит и не смотрит на того, чей заказ принимает, но три раза на какие-то блюда просто качает головой и ничего не пишет. Никаких объяснений: его глаза устремляются куда-то вдаль, и лишь когда помощник Харви, Кристина и Невилл меняют свой выбор, официант, по-прежнему глядя мимо, делает несколько пометок па бумаге. Чарлз заказывает две бутылки вина, уже когда официант удаляется, что-то крича в двери кухни.
— Сегодня мой третий раз здесь, спасибо нашему другу Карою. Потом я был с женщиной, мне было двадцать лет. Я знал, что смотрю театр, но от этого он был не менее чудесным. Мы все были актерами в этом удивительном театре. Но в тот второй раз я чувствовал еще кое что. Будапешту еще везло, но была война. В этой красоте, и в волнении, и в музыке оркестра тем вечером — они сидели вон там, — был привкус чего-то наподобие отчаянности. Каждый понимал, что завтра, возможно, не будет ни «Сент- Лайоша», ни вечеринок. Это чувствовалось во всем. Женщины были все так же прекрасны и смеялись, но они смеялись на капельку слишком громко Чувствовалось, что все мы несемся к концу, расходуем прекрасную жизнь, и еще пытаемся ее удержать, и показать всем, что не боимся. И оно все не кончилось на следующий день, но кончилось скоро. И — ооо, очень внезапно.
Семь тарелок застывшего куриного паприкаша, семь вялых салатов, приваленных и намоченных холодной консервированной кукурузой, три бутылки грубого вина и пять стаканов, до половины налитых теплой, с плавающим осадком, водой, добираются до стола ленивыми группами. Джон смеется, Невилл смеется, и Харви смеется, и скоро все семеро громко хохочут над тем, как одно за другим одинаковые неаппетитные блюда со стуком выбрасываются на стол.
На десерт или кофе ни у кого не хватает смелости. Чарлз платит за нетронутую еду. Но когда все выходят на кусачий ветер, и водители, притопывая, распахивают двери лимузинов, и Джон, и Невилл, и даже Харви жмут Имре руку и искренне благодарят за ужин.
Караван отбывает в казино «Хилтон» на вершине Замкового холма. Первая машина берет только Чарлза и Имре, поскольку буйная часть компании похищает единственную женщину, поклявшись устами культурного Невилла довести ее до «воистину непристойного опьянения» — план столь же замораживающе страшный, сколь и межпланетный полет. Передняя машина едет по мосту Маргариты в Буду, но не поднимается к отелю, а вместо того направляется вдоль набережной и снова пересекает Дунай, обратно в Пешт, на этот раз по Цепному мосту. Кружит по Бельварошу и опять за реку — по мосту Елизаветы. Водитель второй машины безмятежно следует за коллегой, но пассажиры-мужчины все громче протестуют, пока машина движется извилистым маршрутом туда-сюда через реку.
— Есть два человека, которых мне серьезно нужно поскорее найти, — говорит Чарлзу Имре в тишине первой машины. Сквозь чуть приспущенное стекло Имре смотрит на реку, которую ему вдруг захотелось увидеть с каждого моста, и Чарлз плотнее кутается в пальто. — У меня есть — кажется, я вам не говорил, — двое детей где-то в Будапеште. Они меня не знают. Но я хотел бы теперь, чтобы они знали, теперь у меня есть что им показать. Теперь, когда наш проект оборачивается успехом.
Чарлз сидит молча, ежась на холоде, в туго, под горло, застегнутом пальто, выслушивает странное признание и чувствует, как быстро колотится его сердце при мысли, что он просчитался хуже некуда.
— Я уверен, они будут вами очень гордиться.
— Ооо, давайте не переоценивать ситуацию, мой друг.
— Какого черта они там все ездят через реку?
— Я уверена, это очень веская причина, которая есть у мистера Хорвата и мистера Габора.
— Он заставляет вас звать его «мистер Габор»? Поверьте, вы не должны ему потакать.
— Я не видел ни одного из них с тех пор, когда им было по четырнадцать.
— Близнецы?
— Нет, не совсем.
— Так что, адвокат, в ваших школах для мальчиков всех насилуют, да?
— Верно, Харви. У нас это своеобразное посвящение. Ни разу не слышал ни слова против, старик.
— Я даже не знаю, живы ли еще их матери.
— Хотите, я наведу для вас справки, попробую их разыскать?
— Но, боже мой, неужели ваши родители не возражают? Всех ваших мальчиков употребляют — сколько? — шесть лет подряд. Ты позволишь это Сделать и с твоим сыном?
— Я же сказал, посвящение.
— Ооо, я пока не знаю. Теперь, сказав это вслух, я уже не так уверен. Пусть пока все будет, как есть. Но спасибо тебе, друг.
